Есть и еще один признак, по которому участники лонгитюдного исследования отличаются от популяции, на которую исследователь хочет перенести свои выводы. Он очевиден: в ходе лонгитюдного исследования его участники в отличие от популяции регулярно проходят психологическое тестирование. Поэтому потенциальное значений имеют две причины искажения валидности (Campbell & Stanley, 1966). Первая — тестирование: влияние на результаты тестирования выполнения такого же или подобного теста прежде. Например, кажется правдоподобным, что регулярное и довольно частое выполнение теста IQ в конечном счете начнет отражаться на ответах испытуемого, и результат исследований действительно подтверждает это предположение (например, Nesselroade & Baltes, 1974). Вторая проблема — более общего характера — проблема реактивности. Осознание человеком того, что его изучают, может повлиять и на его поведение, что особенно выражено у участников долгосрочных лонтитюдных исследований с частым проведением измерений. Поэтому ответы этих испытуемых не всегда отражают типичный процесс развития.
Обратите внимание, что описанные выше проблемы не обязательно характерны для всех лонтитюдных исследований. Они наиболее выражены в тех из них, которые связаны с частым и явным тестированием испытуемых зрелого возраста. С другой стороны, исследователю, изучающему развитие в младенчестве методом наблюдения, нет необходимости слишком волноваться о факторе тестирования или реактивности.
Последний пункт уточняет сделанное ранее замечание о том, что лонгитюдную выборку составляют люди одного поколения. В лонгитюдном исследовании неизбежно присутствует смешение возраста и исторического времени тестирования. Это смешение является следствием проведения внутрисубъектного сравнения; если нам нужны разные возрастные группы, мы должны тестировать в разное время. Предположим, мы хотим изучить изменения, происходящие в период с 15 до 20 лет. Мы отбираем 15-летних испытуемых 1975 года рождения и обследуем их вновь в 20-летнем возрасте. Если результаты повторного тестирования отличаются от результатов первого, мы можем объяснить это двояко: тем фактом, что испытуемые повзрослели на 5 лет, или тем, что первое тестирование происходило в 1990, а второе — в 1995 году. В лонгитюдном исследовании возраст практически неотделим от времени обследования.
Насколько вероятно, что возможная проблема действительно станет проблемой? Одной из детерминант, несомненно, является характер изучаемого феномена. За примером обратимся к старшей возрастной группе. Допустим, вас интересуют изменения остроты зрения в старости. Вы тестируете выборку 60-летних лиц в 1970 году, и затем их же в возрасте 70 лет в 1980 году. Хотя историческое время логически одно из возможных объяснений любых обнаруженных изменений, в случае, когда в качестве зависимой переменной выступает острота зрения, оно не слишком правдоподобно. Что более вероятно, если вы все-таки нашли различия, это то, что в период между 60 и 70 годами зрительная система претерпевает ряд
естественных изменений. Однако представьте, что вы исследовали бы не остроту зрения, а отношение к политическим лидерам. Вы обнаруживаете, что 70-летние люди относятся к ним более негативно, чем 60-летние. Очевидный случай политического отчуждения с возрастом? Вряд ли, учитывая политические события начала 70-х. На этот раз более правдоподобным кажется историко-культуральное объяснение. Однако в любом варианте стандартный лонгитюдный план допускает выводы, в лучшем случае правдоподобные, но никак не бесспорные. Смешения возраста и исторического периода никогда не избежать.
Если учесть всю массу неприятностей, обрушивающуюся на исследователя, выбравшего лонгитюдный план, встает вопрос о том, зачем кому-то, кроме ярко выраженного мазохиста, вообще пытаться провести лонгитюдное исследование. Ответ, как и можно было ожидать, состоит в том, что лонгитюдный подход имеет ряд достоинств (Bullock, 1995; McCall, 1977). Именно к позитивной стороне мы сейчас и обратимся.
Я уже провел границу между возрастным изменением и возрастным различием. Если изучаются разные выборки разных возрастов, единственное, что можно измерить непосредственно, это возрастные различия, и лишь подразумевается, что обнаруженные различия отражают возрастные изменения. В лонтитюдных же исследованиях возрастные изменения непосредственно измеряются, а не просто подразумеваются. Как мы увидели, можно по-разному судить о причинах возрастных изменений и о том, насколько они присущи всей популяции. Но, по крайней мере, в центре всегда остается основной вопрос психологии развития — вопрос внутриличностного развития во времени.
Сосредоточение на внутриличностном развитии делает лонгитюдный подход единственно правильным для оценки индивидуальной стабильности или нестабильности. Предположим, вы хотите узнать, остается неизменным IQ ребенка в ходе его развития, повышается или снижается. Совершенно ясно, вы не можете ответить на этот вопрос, тестируя разных детей разного возраста; вы должны наблюдать одного ребенка в процессе его развития. Вопрос «стабильности IQ» фактически является предметом множества лонтитюдных исследований, давних (например, Thorndike, 1933) и недавних (например, Siegel, 1992). Всегда, когда в центре внимания находится индивидуальная стабильность или изменчивость, лонгитюдный подход не просто тонкость; это совершенная необходимость.
Достоинства лонгитюдного исследования не ограничиваются возможностью отслеживать развитие одной черты или одной формы поведения. Его возможности гораздо шире, поскольку оно позволяет изучить любые закономерности возрастных изменений, если только удается измерить необходимые параметры. В одних случаях в центре внимания связь между одним аспектом развития ребенка в раннем возрасте и каким-то другим аспектом в дальнейшей жизни. К примеру, мы можем попытаться определить, связана ли скорость роста костей скелета в первые 2 года жизни с возрастом начала пубертата. В других случаях исследование направлено на выявление связи между некоторым аспектом среды, окружающей ребенка в раннем возрасте, и некоторым аспектом развития в дальнейшей жизни. Мы можем, к примеру, попытаться определить, связаны ли особенности воспитания в первые 2 года жизни с некими особенностями личности в среднем детстве или в
подростковом периоде. Всегда, когда предметом исследования выступает связь между чем-то, что имело место раньше, и чем-то, что имело место позже, лонгитюдный подход совершенно необходим.
Кроме того, лонгитюдное исследование особенно эффективно для отслеживания непрерывных, постепенных трансформаций, происходящих с поведенческими системами общего характера в процессе развития ребенка. Для прояснения этой довольно туманной фразы требуются примеры, и два примера сразу придут в голову любому, кто знаком с исследованиями в области психологии развития. Один из них — проводившиеся Пиаже исследования развития интеллекта в младенчестве (Piaget, 1952). Пиаже лонгитюдно изучал троих своих детей, с рождения и до двух лет, аккуратно фиксируя этапы развития в разных сферах интеллекта и связи между ними. Результатом явилась концепция интеллекта в младенчестве, которая по широте и глубине понимания превзошла все разработанные ранее концепции и послужила моделью для множества исследований, проводившихся в дальнейшем. Возможно, что по крайней мере некоторые из тех же открытий могли бы быть сделаны и с продуманным использованием метода поперечных срезов на выборке малышей разных возрастов; однако сомнительно, чтобы без тщательного, практически ежедневного изучения изменений, происходящих с одним ребенком, удалось бы составить полное представление об интеллекте в период младенчества.
То же можно сказать и об исследованиях раннего речевого развития (например, Brown, 1973). Так же как и Пиаже, исследователи использовали лонгитюдный подход для изучения постепенных изменений, происходящих в первые годы освоения речи. Что, к примеру, представляет из себя самая ранняя форма отрицания, и как эта форма в конечном счете превращается в сложную систему правил, которые применяют старшие дети и взрослые? Вновь тщательное лонгитюдное изучение, при котором регистрируются изменения, происходящие у одного ребенка, позволяет получить представление о речи в раннем возрасте и о ее развитии, представление, которое, по всей видимости, не удалось бы получить, используя только метод поперечных срезов.
Ясно, что лонгитюдное исследование такого рода подразумевает нечто большее, чем просто повторное тестирование одного и того же ребенка; это скорее жизнеописание. В каких случаях тщательное лонгитюдное изучение приносит наибольшие плоды? Замечу, во-первых, что оно наиболее подходит для младших детей, которые не склонны изменять свое поведение, находясь под наблюдением. Если отбросить этот практический момент, несомненно, главным доводом в пользу лонгитюдного метода описанного выше типа является возможность его применения при проведении новаторских исследований, в которых еще только предстоит открыть множество существенных феноменов. Слово «новаторство» как нельзя лучше подходит для описания исследований Пиаже, направленных на изучение младенческого интеллекта. Как только появляется некое представление об общем направлении развития и о поворотных пунктах этого развития, с пользой может применяться более прицельное изучение методом поперечных срезов, кроме того, лонгитюдное исследование особенно подходит для отслеживания процесса постепенного формирования новых способностей, медленного прохождения разнообразных промежуточных этапов на пути к зрелости. Как (если дополнить пример с отрицанием, проблематикой, которую изучал Пиаже) элементарный хватательный рефлекс становился целенаправленным, зрительно координируемым актом хватания?. Наконец, тщательное, долгосрочное изучение одних и тех же детей может оказаться незаменимым в интерпретации поведения, то есть в попытках перейти от внешних границ поведения к представлению о том, что лежит в его основе (когнитивная структура, правило языка, личная реакция или что-то еще). В большинстве случаев исследователь видит испытуемых первый и единственный раз, когда они приходят для тестирования, и его способность понять смысл их поведения зависит от этого непродолжительного периода взаимодействия. Пиаже, напротив, изучал детей буквально с рождения, а его полная осведомленность о жизни и особенностях каждого ребенка создавала прочную основу для интерпретации любой формы поведения[ 3 ].
