Борис Братусь - Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

То, что нравственная ориентация не есть лишь внешнее давление, но составляет суть, путеводную нить нормального развития, является критерием и отражением личностного здоровья, можно вывести не только из теоретических рассуждений, но и из конкретно-психологических, клинических данных. Еще у А. Ф. Лазурского находим мы основанный на тщательных наблюдениях вывод, что здоровье личности в наибольшей степени обеспечивает идеал бескорыстного отношения к другому. «Альтруизм, — писал он, — в том или ином виде представляется формой, и средством, и показателем наилучшей гармонии между личностью и средой. Здесь извращенных нет».[48] Современные авторы, используя другую терминологию, приходили к сходным выводам.[49] Наши данные так же показывают, что отклонения личности, невротическое развитие тесно связаны с эгоцентрической ориентацией, в то время как наиболее благоприятные условия для развития личности создает противоположная эгоцентрической просоциальная ориентация.[50]

Итак, намечается определенное совпадение векторов двух наук. Именно векторов, а не отдельных методов, фигур, построений; некая линия общей направленности, разделив которую психология личности из позиции отстояния по отношению к нравственности может войти под ее сень, стать самой нравственной. Не в том, разумеется, смысле, что она будет ее отныне олицетворять, а в том, что она будет сознательно служить ей, зная при этом, что отнюдь не теряет своей объективности, ибо служит тому, что действительно составляет сущность человеческой жизни.

Сказанное не означает, конечно, что вся остальная психология объявляется автором безнравственной (точнее было бы сказать вненравственной), что сбрасываются со счетов, обесцениваются ее достижения, глубины познания, реальная помощь людям и т. д. Точно так же, например, как провозглашение культурно-исторической школы отнюдь не означает, что другие школы психологии являются некультурными и внеисторичными. Важно, что акцентируется, становится в центр, понимается как основа психологического видения. И в данном случае речь лишь о попытке соотнести линии психологии и этики, показать неслучайность их схождения и возможность для психологии сознательного служения задачам нравственного развития.

В свою очередь, как мы видели, это соотнесение невозможно без опоры на определенное представление о сущности, образе человека. Нравственная психология в этом плане есть психология, могущая быть соотнесенной с нередуцированным представлением о человеке. Мы уже упоминали о разных формах подмены человека его психологическими орудиями — подсознанием, характером, личностью. С подобной позиции психоанализ — это психология подсознания, идентифицируемого с человеческой сутью; бихевиоризм — психология характера, способов действования, принимаемых за человеческую суть; гуманистическая психология — это психология личности, самости как самоцели человека;[51] нравственная психология — это, наконец, психология человека, поскольку в ней психологические орудия и инструменты даны не сами по себе, а в соотнесении с тем, что их безмерно превосходит и чему они призваны по сути и смыслу служить.

Важно заметить, что каждое из психологических образований, ставшее в центре перечисленных концепций, в ходе продуктивного развития преодолевается, «снимается» другими инстанциями: подсознание сознанием (вспомним позицию самого 3. Фрейда — на месте Оно должно стоять Я); характер личностью (если подросток — сплошной характер, то юноша уже личность с характером, а у зрелого человека личность должна возрасти настолько, чтобы вовсе подчинить, «снять» характер). И — наконец — личность в итоге «снимается» человеком. «Если человек понимает свое назначение, — пишет Л. Н. Толстой, — но не отрекается от своей личности, то он подобен человеку, которому даны внутренние ключи без внешних».[52] Личность — внутренний ключ. Сложный, уникальный, бесценный, трудноовладеваемый. Но на определенном этапе он исчерпывает свои возможности открытия и требуется новый; в этом плане личность отходит, отбрасывается, «снимается» как сослужившее, усвоенное и открывается во всей полноте то, чему она служила. Предельное для каждого услышать «Се человек». Не характер, не иерархия мотивов, не смысловая сфера, не личность даже, а именно — человек.

Специально подчеркнем — «снятие» не означает уничтожения или нивелирования. Характер ведь не отменяется к зрелости, но получает в нормальном развитии подчинение, управление личностью, входит в иные системные отношения. Поэтому нравственная психология, восходящая к человеку, не исключает достижении, методов, наблюдений других подходов, фиксирующихся на подсознании, характере или личности, но, напротив, способна вместить, соотнести их между собой как исследование разных сторон (этапов) психологии человеческого развития, объединенных общей задачей обретения человеком своей сущности, своего понятия.

Теперь осталось сказать о последней из намеченных нами линий рассмотрения — о христианской психологии. На самом деле, предыдущие рассуждения прямо подводят нас к этому. Если мы говорим о нравственном законе, то неизбежно встает вопрос о его основаниях. Относительны они или абсолютны. Временное и вынужденное соглашение, общественный договор, субъективное мнение или абсолютное. Богом данное установление? Скажут, что это вопрос религии, т. е. вопрос научно недискутируемый, необсуждаемый. Но дело в том, что он был и остается необыкновенно существенным для конкретного психологического функционирования. Здесь, по сути, то же, что и во взаимоотношениях с этикой: есть вектора и линии, которые в психологии и религии тесно соединены, соотносимы.

Что же на этот раз составляет общую территорию, предмет пересекающегося рассмотрения? Это — прежде всего — вера. Вера — несомненный психологический факт, предпосылка осуществления, необходимая поддержка, условие любой сколь-нибудь сложно организованной человеческой активности.[53] Предположим, некто задумал построить новый дом и жить в нем долгие годы, или окончить вуз и стать врачом, или вырастить всех своих детей и обеспечить им счастливое будущее. Любое из задуманного способно осуществиться, но далеко не автоматически и обязательно, а более или менее возможно, вероятно (однокоренное слово с верой). И для этого недостаточно самого принятия решения, сознания мотива, доводов разума, усилий воли и т. п. Человек не машина, выполняющая принятую или заданную ему программу по достижению результата. Ему необходимо наличие целостного образа будущего, который поддерживается и живет в нем, с которым у него эмоциональная, теплая связь, в которой — и иного слова не подобрать — он верит, часто несмотря на колебания, ослабление воли или разумные доводы, призывающие повременить или вовсе прекратить деятельность. Если воспринять мир совсем реально, информативно точно, со всеми его опасностями, подвохами, поворотами судьбы, внезапностью болезни и смерти, то можно замереть или вслед за поэтом воскликнуть: «Кто смеет молвить „до свидания“ чрез бездну двух или трех дней». А мы смеем, потому что привычно верим в свои завтра и послезавтра. И без этого остановилась бы жизнь.

Итак, вера это отнюдь не только религиозный феномен, как продолжают думать воспитанные атеизмом психологи. Механизмом, усилием веры поддерживается и эмоционально притягивается, прилепляется к сердцу, запечатлевается образ, существование и осуществление которого лишь возможно, вероятно, но который через свою наглядно-чувственную представленность сознанию нереализованное в действительности делает субъективно реальным, осязаемым, недостижимое видимо достижимым, будущее настоящим, по жизни сопутствующим, греющим и ведущим.

Вера при этом имеет, конечно, внешние, отмечаемые другими, признаки ее присутствия в человеке, но ее бытие, наличие, очевидность — внутри. Верящий свидетельствует прежде всего себе и лишь косвенно, через себя — другим. Доказать, обрисовать другому предмет, образ веры до конца нельзя, ибо с внешней позиции он всегда лишь вероятен, но не доказуемо достоверен.[54] Веру поэтому нельзя заполучить извне, нельзя передать наставлением или примером. Нельзя решить, скажем, что все верят в это и отныне я поэтому верю. На деле неизбежно получится другое, что можно выразить формулой: «Все верят в это и отныне я поэтому думаю, что я верю». О вере можно, конечно, и нужно думать, но ее нельзя надумать, создать размышлением, она подразумевает, обнаруживает себя как личное и непосредственное усмотрение, ощущение образа, а не его умственное выведение как некоего силлогизма или внешней необходимости.