Тем самым, согласно Фрейду, в истории развития человечества впервые возникли основные табу, направленные на обуздание сильнейших вожделений людей, которые характеризуются амбивалентной установкой, проявляющейся в искушении и воздержании, в стремлении человека удовлетворить свои влечения и вместе с тем воздержаться от нарушения табу. Таково психоаналитическое объяснение истории зарождения нравственных устоев человеческой жизни. Они возникли на основе ограничения, подавления и вытеснения некогда необузданных первоначальных вожделений человека и имели своей первопричиной «великое преступление», связанное с убийством отца в первобытной орде и возникновением на этой почве чувства вины за совершенное деяние. Поэтому, по Фрейду, если общество покоится на соучастии в совместно осуществленном преступлении, а религия – на сознании вины и раскаянии, то нравственность – отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом сознанием вины.
Психоаналитическое рассмотрение возникновения общества, религии и нравственности через призму «великого события» может выглядеть неправдоподобным и надуманным, если оценивать его с позиций того распространенного представления, в соответствии с которым объяснение явлений разного порядка с помощью одного и того же феномена не вызывает доверия. Однако трудно не согласиться с тем, что стремление Фрейда найти универсальный исходный принцип объяснения истории развития человека и человечества и тем самым связать в единое целое разрозненные явления жизни представляло собой попытку системного видения мира. В этом отношении предпринятая Фрейдом попытка целостного восприятия мира сродни аналогичным попыткам мыслителей прошлого, включая, скажем, Гегеля или Шопенгауэра. Причем, в отличие от философских размышлений о чистой идее или воле, которые воспринимаются как абстрактные первопричины всего сущего, «великое событие», отцеубийство, является, с точки зрения Фрейда, своего рода эмпирическим фактом, как бы «материализующим» историю развития человека и человечества. Другое дело, что привязка к отцеубийству вызывает трудности и противоречия, связанные с логикой объяснения тех или иных явлений, в частности нравственности как таковой.
В самом деле, противопоставление регулятивов поведения человека, основанных на договоренности сыновей о неприкосновенности тотема как заместителя отца, тому авторитарному диктату, который первоначально существовал в первобытной орде, служит лишь частичным объяснением возможности возникновения нравственности. Речь идет, по сути дела, не столько о моральных предписаниях в первобытном обществе, сколько о социальной регуляции поведения людей в нем. Но изменение механизмов социальной регуляции в примитивном обществе, типов отношений между людьми, с одной стороны, человеком и окружающей его природой – с другой, само по себе еще не свидетельствует о становлении нравственных принципов. Табу, отчего отталкивался Фрейд в своем объяснении истоков возникновения нравственности, – это прежде всего древняя форма общественной нормы, где запрещения убийства и инцеста не являются исключительно моральными ограничениями. Данные запреты представляют собой некие безличные регулятивы поведения человека, которые основываются не столько на нравственном сознании его, сколько на определенной социальной детерминации, превалирующей в первобытном обществе. Поэтому, отдавая должное первой части фрейдовского положения о том, что нравственность покоится на потребностях примитивного общества, по-прежнему остается под вопросом правомерность его второй части, которая утверждает, что в основе нравственности лежит раскаяние, обусловленное сознанием вины. Соотнесенность происхождения нравственности со сменой парадигм социальной регуляции в примитивном обществе позволяет рассмотреть некоторые особенности тотема и табу, но не обеспечивает раскрытия природы нравственных норм и моральных установлений как таковых.
Фрейд выводил нравственность из эмпирического факта, то есть события, связанного с отцеубийством. Опора на эмпирический факт независимо от его доказательства, поскольку реконструирование истории всегда основывается на предположениях и допущениях, остающихся открытыми для различного рода интерпретаций, выглядит более привлекательной по сравнению с абстрактными размышлениями об истоках того или иного явления. Тем не менее сама по себе эмпирическая реальность не позволяет адекватным образом выйти на уровень нравственного сознания, в рамках которого формируются представления морального характера. В рамках фрейдовского понимания истоков возникновения нравственности приходится апеллировать к таким категориям, как вина и раскаяние. Но это означает, что рассмотрение нравственности осуществляется посредством понятий, которые сами нуждаются в объяснении. Так, нравственность выводится из моральных чувств вины и раскаяния, в то время как сами эти чувства трактуются как психологическая реакция на преступное деяние, положившее начало возникновению нравственности. Ведь, согласно основателю психоанализа, первые предписания морали и нравственные ограничения примитивного общества следует рассматривать как реакции на деяния, давшие его зачинщикам понятие о преступлении.
Насколько правомерно рассматривать раскаяние человека исключительно через призму нравственных установок? Всякое ли раскаяние является следствием нравственного сознания? Может ли раскаяние иметь другие причины, выходящие за рамки собственной сферы морали? Ответы на эти вопросы предполагают, прежде всего, выявление специфики морального раскаяния и доказательств того, что именно оно лежит в основе нравственных норм, возникших в условиях примитивного общества, коль скоро речь идет об апелляции к отцеубийству.
Но психоаналитическое толкование нравственности и непосредственное выведение чувств вины и раскаяния приводит к трудностям как методологического, так и собственно этического характера. В самом деле, почему совершившие отцеубийство братья вдруг прониклись чувством вины и раскаяния? Только потому, что они стали преступниками, нарушившими ранее установленные социальные регуляции поведения в примитивном обществе? Но ведь даже на более высоком уровне организации общественной жизни не каждый преступник обладает нравственным сознанием и испытывает раскаяние в совершенных им деяниях. С психоаналитической точки зрения получается, что бессознательная деятельность сыновей в первобытной орде каким-то загадочным образом переросла в их сознательное, нравственное отношение к своим поступкам. Даже если предположить, что у них возникло нравственное сознание, то это отнюдь не означает обязательного признания ими за собой вины. Скорее могли бы появиться различного рода самооправдания, связанные с необходимостью борьбы за существование.
Таким образом, психоаналитическое рассмотрение взаимосвязей между отцеубийством, возникновением чувства вины и раскаяния действительно наталкивается на такие трудности, которые вызывают больше вопросов, нежели дают исчерпывающие ответы на них. Еще большие трудности возникают в процессе осмысления тех же взаимосвязей применительно не к истории развития человечества, а к развертыванию внутрипсихических конфликтов, обусловленных столкновениями между преступным деянием, чувством вины и раскаянием индивида. Если чувство вины появляется после свершения чего-то преступного, то это предполагает наличие совести до осуществленного деяния. В этом случае апелляция к раскаянию вряд ли может помочь раскрытию истоков нравственности, включая понимание причин возникновения совести и чувства вины, поскольку само раскаяние является следствием наличия того и другого.
Судя по всему, Фрейд осознавал те трудности, которые возникают при психоаналитическом объяснении истоков возникновения нравственности. Он не только осознавал их, но и не пытался скрыть, что психоанализ стоит перед решением трудных для него проблем, далеко не всегда поддающихся исчерпывающему рассмотрению и адекватному пониманию. Во всяком случае, после глубоких раздумий и исследований клинического материала он пришел к выводу, что психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из раскаяния, – как бы часто они ни встречались и каким бы ни было их практическое значение.
Если это так, то каково соотношение между виной и раскаянием? Можно ли говорить о том, что совесть и вина являются результатом «великого события» древности или они существовали до свершения преступного деяния? Откуда все-таки проистекает раскаяние?
В понимании Фрейда, раскаяние – это результат изначальной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья одновременно ненавидели своего отца и в то же время любили его. После совершения отцеубийства и удовлетворения своих чувств ненависти в них с новой силой проявилась любовь, выступившая в качестве раскаяния в содеянном. Произошла идентификация с отцом. Как бы в наказание за совершенное деяние против отца его былая власть, будучи внешней по отношению к сыновьям, переместилась внутрь их самих. Власть отца приобрело внутреннее Сверх-Я, которое установило ограничения и наложило запреты на повторение преступного деяния. Ненависть против отца повторялась в последующих поколениях. Одновременно в этих поколениях сохранялось и бессознательное чувство вины. Всякий раз, когда происходило подавление чувства ненависти и агрессии против отца, наблюдалось и усиление чувства вины, поскольку усиливалась власть Сверх-Я. Так, по мнению Фрейда, на почве амбивалентного отношения к отцу происходило зарождение совести и усиление чувства вины.
