телескоп. Отныне я не намерен больше допускать что-то тайное между нами. Некто открыл, обнаружил, разгадал потаенное. Строить козни за моей спиной. В наше время стараются сохранить таинственность. Таинственно шушукаться за спиной. Таинственность отлучения можно сокрушить только силой разума. Скажи: где ты ее скрываешь, в каком месте умалчиваемой тайны. Ее пчелы, которые слепили ей замок таинственности (воск для печати). Проникнуть в дивные тайны (чародейство). Ср. Geheimnis. Сопоставимое, см. 1В), а также противоположное: Unheimlich; сумерки, вызывающие чувство неприятного страха. Тот показался ему жутким, призрачным. Ночь жутких, пугающих часов. На душе у меня давно уже было неприятно, даже жутко. Мне сделалось жутко. Жуткое и недвижное, как каменная статуя. Жуткий туман, называемый сухим. Эти бледные юнцы были жутки, и бог знает что они натворят. –
Жутким называют все то, что должно было оставаться тайным, скрытым и вышло наружу. Schelling, – и далее: скрывать, окружать божественное некоторой таинственностью. Неупотребительно противоположное.
Из этой длинной выдержки для нас интереснее всего то, что слово «heimlich» среди многочисленных оттенков своего значения демонстрирует одно, в котором совпадает со своей противоположностью «unheimlich». Heimlich тогда становится unheimlich; сравните пример Гуцкова: «Мы называем это приятным, вы называете это жутким». Мы вообще вспоминаем о том, что слово «heimlich» не однозначно, а относится к двум кругам представлений, которые, не будучи противоположными, все же весьма далеки друг от друга: представлению о привычном, приятном и представлению о скрытом, остающемся потаенным. Жуткое (unheimlich) как бы употребительно в качестве противоположности только к первому значению, а не ко второму. Мы ничего не узнаем у Зандерса о том, нельзя ли все-таки предположить генетическую связь между этими двумя значениями. Зато обращаем внимание на замечание Шеллинга, высказавшего нечто совершенно новое о содержании понятия «жуткое», разумеется не подделываясь под наши ожидания. Жуткое – это все, что должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя.
Часть упомянутого сомнения объясняется сведениями из «Deutsches Wörterbuch», Leipzig, 1877 (IV/2. S. 874–878), Якоба и Вильгельма Гриммов:
Heimlich; adj. und adv. =vernaculus, occultus; средневерхненемецкий: heimelich, heimlich.
S. 874: В несколько ином смысле: это мне приятно, пригодно, не пугает меня…
В) heimlich – также место, свободное от призрачного…
S. 875: Б) привычное, дружественное, вызывающее доверие.
4. Из родного, домашнего далее развивается понятие, скрытое от чужого взгляда, сокровенное, тайное, последнее развивается и в другом отношении…
5. 876: „слева от моря располагался луг, скрытый лесом“ (Schiller, Tei I, 4).
…Вольно и для современного словоупотребления непривычно… heimlich присоединяется к глаголу скрывать: он тайком (heimlich) скрыл меня в своей палатке… Потаенные (heimliche) места человеческого тела, половые органы… то, что людей не убивает, а тянет к родным (heimlichen) местам.
В) Важные и остающиеся тайными советы, отдающие приказы в государственных делах, требующих тайных советов; прилагательное заменяется – по современным нормам словоупотребления – geheim (тайный): …[Фараон] называет его [Иосифа] тайным советом.
S. 878: heimlich (скрытое) от познания, мистическое, аллегорическое: скрытое значение, mysticus, divinus, occultus, figuratus.
S. 878: кроме того, heimlich, непознанное, неосознанное; также сокрытое, непроницаемое для исследования: „…ты, видимо, заметил? Они мне не доверяют, они скрытно боятся Фридляндца“.
«Лагерь Валленштейна».
9. Значение скрытного, опасного, подчеркнутое в предыдущем пункте, развивается еще дальше, так что heimlich приобретает смысл, который в ином случае принадлежит unheimlich (образование от heimlich. S. 874): для меня это слишком поздно, как для человека, который бродит в ночи и верит в привидения, за каждым углом ему чудится что-то скрытое и ужасное.
Итак, heimlich – это слово, развертывающее свое значение в амбивалентных направлениях, вплоть до совпадения со своей противоположностью unheimlich. В некоторых случаях unheimlich – разновидность heimlich. Сопоставим этот еще не вполне объясненный вывод с определением жуткого Шеллингом. Исследование отдельных случаев жуткого сделает для нас понятным эти предположения.
II
Если теперь мы перейдем к предварительному разбору людей и предметов, впечатлений, процессов и ситуаций, способных с особой силой и отчетливостью пробудить в нас чувство жуткого, то, пожалуй, настоятельной необходимостью является выбор удачного первого примера. Э. Йенч [34] выделяет как превосходный случай «сомнение в одушевленности кажущегося живым существа, и наоборот: не одушевлена ли случайно безжизненная вещь» – и при этом ссылается на впечатление от восковых фигур, искусно изготовленных кукол и автоматов. Он добавляет впечатление жуткого от эпилептического припадка и проявлений безумия, потому что с их помощью в зрителе пробуждаются догадки об автоматических – механических – процессах, видимо скрытых за привычным образом одушевленного. Не будучи пока полностью убежденными этим выводом автора, мы добавим к нему наше собственное исследование, ибо в дальнейшем оно напомнит нам о писателе, которому удавалось создание жуткого впечатления лучше, чем кому-либо другому.
«Один из самых надежных приемов без труда вызвать впечатление жуткого с помощью повествований, – пишет Йенч, – при этом основывается на том, чтобы оставить читателя в неведении: является ли некоторая фигура человеком или, допустим, автоматом, и именно так, чтобы эта неуверенность не оказалась непосредственно в фокусе его внимания и не побуждала его тем самым немедленно исследовать и выяснять суть дела, так как из-за этого, как утверждают, легко исчезает особое эмоциональное воздействие. Э. Т. А. Гофман с успехом неоднократно демонстрировал в своих фантастических повестях данный психологический прием».
Это, конечно же, верное замечание намекает прежде всего на рассказ «Песочный человек» в «Ночных повестях» (третий том гризебаховского издания Полного собрания сочинений Гофмана), из которого возник удачный образ куклы Олимпии в первом акте оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана». Я вынужден, однако, сказать – и надеюсь, большинство читателей этой истории со мной согласятся, – что мотив кажущейся одушевленной куклы Олимпии отнюдь не единственный, который ответствен за бесподобное впечатление жути от рассказа, более того, даже не тот, которому в первую очередь следовало бы приписать такое воздействие. Этому воздействию также не подходит то, что самим поэтом эпизод с Олимпией воспринимается с легким сатирическим уклоном и используется им как насмешка над любовной переоценкой со стороны молодого человека. Напротив, в центре рассказа находится другой момент, по которому он и получил название и который обыгрывается снова и снова в решающих моментах: мотив Песочного человека, ослепляющего детей.
Студент Натанаэль, с детских воспоминаний которого начинается фантастическая повесть, не в состоянии – несмотря на свое нынешнее благополучие – отрешиться от воспоминаний, связанных у него с загадочно-ужасной смертью любимого отца. Иногда вечерами мать имела обыкновение отправлять детей рано в постель с предостережением: «Придет Песочный человек», и в самом деле, потом ребенок каждый раз слышал тяжелые шаги какого-то посетителя, который занимал отца на этот вечер. Мать на вопрос о Песочнике,
