Суть психологизма заключается в том, что критерием оценки идей, возникающих в результате мыслительного акта, служит предполагаемая психологическая подоплёка этого мыслительного акта. Словом, логическая трактовка всякого суждения подменяется психологической интерпретацией. Вот что пишет Ганс Кунц о самом Фрейде: «Возможно, начало отмежеванию психоанализа от науки положило опрометчивое решение Фрейда использовать принципы психологизма в борьбе с критиками психоанализа, то есть готовность апеллировать к их бессознательным мотивам». Как полагает Дитрих фон Хильдебранд, увлечение поисками психологической подоплёки, стремление выяснить, почему человек высказывает определённое мнение, отстаивает определённые убеждения или критикует какую-то теорию, стало всё больше отвлекать внимание от другого вопроса: насколько обосновано само мнение и насколько верна сама теория. По мнению Хильдебранда, такая подмена понятий влечёт за собой катастрофические последствия.
Например, Зигмунд Фрейд говорил, что философия — «это самый благопристойный способ сублимации вытесненных сексуальных влечений, только и всего»{32}. Когда слышишь рассуждения о том, что в результате трансмутации влечений возникает любовь или добро, начинаешь понимать, почему Шелер называл психоанализ алхимией. Как отмечает М. Босс, трудно поверить, что «такая уникальная личность, как сам Фрейд, была порождена одними лишь влечениями. Уму непостижимо, какие метаморфозы должны претерпеть влечения, чтобы преобразиться в правдолюбие и решимость жертвовать собой ради науки — во все те человеческие качества, воплощением которых был Фрейд».
Разумеется, порой озабоченность идеей высшего смысла жизни представляет собой результат сублимации вытесненных влечений, «только и всего». В некоторых случаях убеждения действительно складываются вследствие «защитной реакции на неприемлемые влечения и их вторичной рационализации». Психоаналитики Гинзбург и Герма утверждают, что иначе и быть не может. Но должны же быть какие-то исключения. Да и вообще, стремление постичь смысл жизни — это самое что ни на есть первичное, основополагающее свойство человека.
Иногда необходимо докапываться до истины, но лишь до тех пор, пока не обнаружится истина, поскольку делается всё это только ради того, чтобы выявить истину и отделить её от фальши. Если же исследователь не довольствуется обнаруженной истиной и продолжает искать подноготную там, где правда уже лежит на поверхности, он стремится не выявить, а опорочить правду. Когда психолог не может отличить зёрна реальности от плевел иллюзии, страсть к разоблачению оборачивается цинизмом и сама начинает служить лишь ширмой для нигилизма.
В рамках психотерапии совершенно недопустимо игнорировать стремление к смыслу и расценивать его не как исконное побуждение человека, а как выражение каких-то иных влечений в завуалированной форме. Как-то раз ко мне обратился один американский дипломат, который целых пять лет лечился в Нью-Йорке у психоаналитика. Все эти годы он мечтал уйти с дипломатической службы, а психоаналитик настойчиво, хотя и безуспешно, пытался убедить его в том, что ему пора, наконец, примириться в душе с отцом. Психоаналитик полагал, что пациент видит в своём начальнике олицетворение отца, поэтому его отвращение к службе следует расценивать как проявление сыновнего бунта. За все пять лет лечения психоаналитик ни разу не предположил, что у пациента могут быть реальные основания недолюбливать своего начальника и подумывать об увольнении со службы, а вместо этого рука об руку с пациентом сражался с ветряными мельницами, словно не допускал и мысли о том, что поступки человека продиктованы не только симпатией и антипатией к каким-то химерам, но и реалистичными соображениями. Вскоре аналитик и пациент так «сработались», что совсем позабыли о реальности и перестали понимать, что начальник — это живой человек, что дипломатическое ведомство — это реальное учреждение, что кроме мира фантазий существует ещё реальный мир, в котором перед пациентом стоят конкретные задачи. Анализ выродился в бесплодное самокопание. Я бы даже сказал, что пациент впал в солипсизм, ведь на психоаналитических сеансах обсуждалась лишь тема сыновнего бунта против воображаемого отца. Нетрудно догадаться, что на самом деле дипломатическая служба и бюрократическая карьера мешали пациенту утолить своё стремление к смыслу. Как только пациент уволился со службы, он нашёл применение своим способностям.
Мы уже говорили о стремлении к смыслу и о смысле страданий. Наш обзор представлений о человеке, лежащих в основе психотерапии, не будет полным, если мы не обсудим ещё одну тему — тему свободы воли. Трактов-ка понятия свободы воли отражает суть метаклинической теории любой психотерапевтической методики, а ведь теория в переводе с греческого означает «воззрение», в данном случае — воззрение на человека. Речь идёт не о том, что врачи привносят философский элемент в медицину, а о том, что пациенты обращаются к нам, врачам, с философскими вопросами.
Разумеется, человек — существо обусловленное. Жизнь человека обусловлена многими факторами: биологическими, психологическими и социальными. В этом смысле человека нельзя назвать свободным. Человек не свободен от обстоятельств, зато он свободен в другом — он волен по-своему воспринимать эти обстоятельства.
По моему мнению, даже при психозе человек сохраняет определённую свободу воли. Даже человек, страдающий эндогенной депрессией, порой способен перебороть депрессию. Я позволю себе привести в пример выдержку из одной истории болезни, которую я считаю настоящим памятником человеческого духа. Интересующая нас пациентка была монахиней-кармелиткой и описывала в своём дневнике всё, что происходило с ней за время болезни и лечения, причём в её случае наряду с логотерапией проводилось медикаментозное лечение. Приведу одну выдержку из её дневника: «Уныние не оставляет меня ни на миг. Что бы я ни делала, оно тяготит мне душу, как свинцовая гиря. Куда подевались мои былые идеалы — где теперь все эти высокие, прекрасные и благие устремления? Томительная скука сковала мне сердце. Я словно погрузилась в пустоту. Временами я не чувствую даже боли». Судя по этой фразе, у пациентки развилась так называемая анестетическая меланхолия. Вот что она пишет дальше: «Измученная, я взываю к Господу, Творцу всего сущего. Но и Он молчит. Я молю Его лишь об одном — о смерти. Я хочу умереть прямо сейчас, сию секунду». Тут мысли её принимают другой оборот: «Если бы я не верила в то, что человек не вправе отнимать у себя жизнь, я бы уже давно покончила с собой». И вот она уже воспряла духом: «Моя несчастная жизнь преображается в свете этой веры. Ибо кто думает, что жизнь человека — это путь от успеха к успеху, тот уподобляется глупцу, который недоуменно наблюдает за строительными работами и не может взять в толк, зачем на месте будущего храма копают глубокую яму. Господь воздвигает храм в каждой человеческой душе. И в моей душе Он как раз готовит яму под фундамент. От меня требуется лишь принять это как должное».
Духовник постоянно увещевал её и твердил, что добрая христианка не должна впадать в уныние. Но от этого её лишь сильнее мучили угрызения совести, которые обычно донимают больных, страдающих эндогенной депрессией. Ошибается тот, кто полагает, что верующий человек застрахован от невроза или психоза. Ошибается и тот, кто думает, что душевно здоровый человек непременно должен быть верующим. В действительности, вера не является залогом душевного здоровья, равно как и душевное здоровье не является залогом истинной веры.
Конечно, врачу тоже не всегда удаётся разглядеть личность больного сквозь плотную пелену психоза. Тем не менее, врачебный опыт неизменно убеждает меня в справедливости постулата, который я считаю своим кредо: психиатр должен свято верить в то, что даже больные психозом сохраняют свою духовную индивидуальность.
Я проиллюстрирую свои слова следующим примером. Однажды ко мне поступил на лечение шестидесятилетний мужчина, который страдал шизофренией на последней стадии и был уже совершенно невменяемым. Его преследовали слуховые галлюцинации, он слышал голоса, страдал аутизмом, целыми днями только и делал что рвал в клочки листы бумаги. В общем, жизнь его, с первого взгляда, казалась совершенно бессмысленным прозябанием. Если взять за основу классификацию целей в жизни, предложенную в своё время Альфредом Адлером, то стоит признать, что у нашего «шизофреника» не могло быть никакой цели в жизни: он не работал, жил в полной изоляции от общества и, разумеется, не был способен ни на любовь, ни на супружеские отношения. И всё же этот человек излучал какое-то особое, удивительное обаяние, которое таилось в самой глубине его существа — там, куда не добрался психоз. А какой у него был благородный вид! Однажды в разговоре с ним выяснилось, что иногда он может разозлиться и вспылить, но в последний момент ему всегда удаётся с собой совладать. Я невзначай спросил его: «О ком же вы думаете, когда стараетесь с собой совладать?». И он ответил: «О Боге. . . ». И в тот же миг мне припомнились слова Кьеркегора: «Пусть даже само безумие станет трясти у меня перед глазами шутовским нарядом, я и тогда смогу спасти свою душу, если во мне возобладает моя любовь к Богу»{33}.
