и позволяют эмоциям возобладать над разумом
{11}, [96].
Существуют ли мысли не просто компрометирующие в стратегическом плане, но такие, что и помыслить грех? Этот феномен известен как табу, и своим названием он обязан полинезийскому слову «запретный». Психолог Филип Тетлок показал, что табу — это не просто экзотические обычаи островитян Южных морей; они играют заметную роль в жизни каждого из нас [97].
Первый тип таких табу Тетлок называет «запретной базовой оценкой»; он возникает из-за того, что никакие две группы людей — мужчины и женщины, черные и белые, протестанты и католики, индусы и мусульмане, евреи и гои — не тождественны по усредненному значению любой характеристики, какую мы ни решим измерить. В принципе, эти «базовые оценки» можно было бы подставлять в актуарные формулы и использовать при составлении прогнозов и определении стратегий, применяемых в отношении этих самых групп. Однако такое стереотипирование чревато неприятностями, и это еще мягко сказано. В главе 5, разбираясь с байесовским мышлением, мы внимательнее присмотримся к моральным соображениям, лежащим в основе запрета базовых оценок.
Второй тип табу — «запретные уступки». Ресурсы в реальной жизни конечны, и нам не избежать необходимости жертвовать одним ради другого. Не все ценят разные вещи одинаково, и, разрешив людям обменивать нечто, что они ценят меньше, на нечто, что им нужнее, выиграем мы все. Но эта экономическая данность не в силах устоять перед данностью психологической: некоторые ресурсы для нас настолько святы и неприкосновенны, что оскорбительна сама возможность обменять их на что-нибудь низменное вроде денег или удобства, даже если всем участникам сделки это только на пользу.
Хороший пример — донорство органов [98]. Никому не нужны две почки сразу, при этом сотни тысяч американцев отчаянно нуждаются хотя бы в одной. Эту потребность не покрывают ни посмертное донорство (даже в штатах, где законодательно закреплено согласие на такое донорство по умолчанию), ни органы живых альтруистов. Если разрешить здоровым донорам продавать свои почки (а государство при этом будет обеспечивать сертификатами на покупку тех пациентов, кому это не по карману), одни избавятся от финансового стресса, а другие спасутся от инвалидности и смерти — хуже не станет никому. И при этом большинство из нас не просто не согласны с таким планом, но оскорблены самой идеей. Они не выдвигают аргументы против нее, а возмущены тем, что им задали такой вопрос! Если в качестве вознаграждения предусмотреть не грязную наличность, но благопристойные сертификаты (скажем, на образование, лечение или пенсионное обеспечение), возмущение не так глубоко, однако окончательно оно не развеивается. Точно так же людей оскорбляют вопросы об их отношении к дотируемому рынку усыновления, воинской повинности или обязанности выступить присяжным — ко всем тем идеям, о которых иногда заикаются несносные экономисты-либертарианцы [99].
С табуированными уступками мы сталкиваемся не только обдумывая гипотетические законодательные решения, но и при заурядном планировании бюджета. Доллар, потраченный на здоровье или безопасность — на строительство пешеходного перехода или очистку токсичных стоков, — это доллар, не потраченный на образование, или озеленение, или музеи, или пенсии. Но авторы газетных передовиц ничтоже сумняшеся провозглашают нелепые максимы вроде «Невозможно потратить слишком много на Х» или «Y нельзя оценивать в долларах», стоит лишь коснуться священных ценностей вроде окружающей среды, детей, здравоохранения или искусства. Как будто они готовы закрыть школы, чтобы оплатить строительство станций по очистке сточных вод, — ну, или наоборот. Оценивать человеческую жизнь в денежном эквиваленте — занятие неприятное, но неизбежное, потому что в противном случае власти станут тратить непотребные суммы на душещипательные инициативы или популистские проекты, которые не решают куда более острых проблем. Если говорить о плате за безопасность, в настоящий момент жизнь человека в США стоит порядка 7–10 млн долларов (хотя планирующие органы неимоверно рады, что конкретные цифры такого рода надежно спрятаны в технической документации). Когда речь идет о цене здоровья, цифры поражают своим разбросом, и в этом одна из причин, почему американская система здравоохранения так дорога и неэффективна.
Чтобы показать, что сама мысль о запретных уступках воспринимается как аморальная, Тетлок знакомил испытуемых с историей главного врача, вынужденного решать, как потратить миллион долларов: то ли спасти жизнь больного ребенка, то ли покрыть текущие расходы больницы. Люди осуждали этого руководителя только за то, что он вообще всерьез об этом задумался, вместо того чтобы принять инстинктивное решение. Если же воображаемый главный врач сталкивался с трагическим решением, а не запретной уступкой и был вынужден выбирать, какого из двух больных детей спасать, участники эксперимента переобувались в воздухе и высказывались в пользу рассуждения, а не рефлекторной реакции.
Искусство политической риторики заключается в умении скрывать запретные уступки, замыливать их или осмыслять в другой парадигме. Министры финансов привлекают внимание к жизням, которые предлагаемое бюджетное решение спасет, и умалчивают о тех, которыми за него придется заплатить. Реформаторы описывают свои проекты словами, помогающими задвинуть факт уступки в тень: ревнители прав женщин из кварталов красных фонарей говорят о секс-работницах, пользующихся автономией воли, а не о проститутках, торгующих своим телом; сторонники страхования жизни (которое некогда тоже было табуировано) говорят, что эта стратегия помогает кормильцу позаботиться о своей семье, а не о том, что один из супругов, по сути, делает ставку на смерть другого [100].
Третий из описанных Тетлоком типов табу — «еретические предположения». Умение вообразить, что произошло бы, сложись обстоятельства иначе, встроено в наш разум по умолчанию. Оно позволяет нам мыслить не только предметно, но и абстрактно и отличать корреляцию от причинности (глава 9). Мы не станем утверждать, будто солнце встает, откликаясь на петушиный крик, хотя одно неизменно следует за другим, — потому что знаем, что солнце все равно взошло бы, даже если бы петух не прокукарекал.
Тем не менее многие свято верят, будто есть миры, куда не следует забредать воображению. Тетлок спрашивал: «А если бы Иосиф бросил Марию, когда Иисус был еще ребенком, — вырос бы он таким же сильным духом и уверенным в своих силах?» Правоверные христиане отказываются отвечать на этот вопрос. Некоторые правоверные мусульмане еще обидчивей. Когда в 1988 г. Салман Рушди опубликовал свой роман «Сатанинские стихи», описывающий жизнь пророка Мухаммеда в воображаемом мире, где некоторые из слов Аллаха на самом деле нашептаны Сатаной, иранский аятолла Хомейни выпустил фетву, призывающую к убийству Рушди. И если подобное мировоззрение представляется вам примитивным и фанатичным, попробуйте на следующей вечеринке сыграть с друзьями в такую, например, игру: «Конечно, все мы верны своим супругам. Но
