Я признаюсь Бернару, что мечтаю написать книгу о школе; не о той школе, что меняется вместе с изменяющимся обществом, как меняется эта река, нет, а об этом бесконечном коловращении, о том, что остается неизменным, именно о некой постоянной величине, о которой никогда не говорят: о совместных страданиях двоечника, его родителей и его учителей, о взаимодействии этих школьных страданий.
— Ничего себе программка… Ну, и с чего ты собираешься начать?
— С тебя, например. Какие у тебя сохранились воспоминания о моей тупости, скажем… в математике?
Мой брат Бернар, единственный в нашей семье, был способен помочь мне с уроками так, чтобы я при этом не замыкался, подобно устрице в своей раковине. Мы делили с ним одну комнату до самого моего перехода в пятый класс, когда меня отдали в интернат.
— В математике? Ну, знаешь, это началось еще с арифметики! Однажды я спросил, что тебе надо сделать с дробью, над которой ты сидел. А ты ответил на автомате: «Ее надо свести к общему знаменателю». Дробь-то была одна, следовательно, и знаменатель в наличии был один, но ты уперся: «Ее надо свести к общему знаменателю!» Я пытался достучаться до тебя: «Раскинь мозгами, Даниэль, здесь только одна дробь, значит, и знаменатель один!», но ты окрысился: «Математик сказал: дроби надо сводить к общему знаменателю!»
И два взрослых дяди заулыбались, продолжая прогулку. Все это осталось так далеко. Один из них двадцать пять лет проработал учителем: две с половиной тысячи учеников, что-то около того, из них немало, как говорится, «трудновоспитуемых». Оба уже отцы семейств. «Математик сказал…» — они и сами теперь это слышат. Заклинание, в которое двоечник вкладывает все свои надежды, да… Слова учителя — это бревна, за которые бедняга цепляется, плывя по течению, увлекающему его к водопаду. Он повторяет то, что сказал учитель. Не потому, что в этом есть какой-то смысл, не для того, чтобы применить некое правило, нет, а для того, чтобы уйти от расспросов — хоть на время, чтобы от него, в конце концов, отстали. Или чтобы его любили. Во что бы то ни стало.
— …
— Так что, еще одна книжка о школе? Считаешь, их недостаточно?
— Да не о школе! Все только и занимаются что школой, вечные споры старых и новых: программы, социальная роль, цели, школа сегодня, школа завтра… Нет, это будет книга о двоечнике! О непонимании, этой муке мученической, и ее побочных эффектах.
— …
— …
— Тебе что, так здорово тогда досталось?
— …
— …
— Расскажи еще, каким я был двоечником.
— Ты жаловался, что у тебя плохая память. Уроки, которые я заставлял тебя выучить вечером, за ночь из нее испарялись. Утром ты уже ничего не помнил.
Это точно. Не рубил я, как выражается сегодняшняя молодежь. Не рубил, не въезжал. Простейшие слова теряли свой смысл, едва мне предлагали взглянуть на них как на объект познания. Если мне надо было выучить урок о горном массиве Юра, например (это больше чем пример, это вполне конкретное воспоминание), коротенькое слово из трех букв распадалось на глазах, теряя всякую связь с областью Франш-Конте, с департаментом Эн, со знаменитыми на всю страну часами, виноградниками, трубками, высокогорными пастбищами, коровами, зимними холодами, швейцарской границей, альпийскими горными массивами и просто горами. Оно больше ничего не значило. Юра, повторял я про себя. Юра? Юра… И без устали твердил это слово, словно малое дитя, которое все жует и жует, не глотая, повторяет, не понимая, до окончательной потери вкуса и смысла, жевал, повторял: Юра, Юра, юра, юра, ю-ра, ю-ра, йу-рра, йууу-ррра, юраюраюраюра, — пока слово не становилось однородной звучащей массой, лишенной малейшего намека на смысл, — нечленораздельное пьяное мычание в рыхлом мозгу… Так вот и засыпают люди на уроках географии.
— Ты еще говорил, что ненавидишь заглавные буквы.
А! Точно! Эти жуткие часовые — заглавные! Мне казалось, что они специально встают между именами собственными и мной, чтобы помешать нашему общению. Любое слово, начинавшееся с большой буквы, было обречено на немедленное забвение: города, реки, битвы, герои, договоры, поэты, галактики, теоремы вычеркивались из памяти по одному признаку — присутствию в них заглавной буквы, парализующей волю и память. «Стоять! — кричала заглавная. — Сюда нельзя! Это имя собственное! Кретинам вход воспрещен!»
— А кретин-то пишется с маленькой! — уточнил Бернар, идя рядом со мной по тропинке.
И оба брата рассмеялись.
— А позже — то же самое с иностранными языками: я просто не мог отделаться от мысли, будто все, что на них говорится, слишком умно для меня.
— Что освобождало тебя от обязанности учить слова.
— Английские слова были для меня так же неуловимы, как и имена собственные…
— …
— …
— В общем, напридумывал ты себе всякого…
Да уж, такова особенность двоечников и признанных тупиц — они все время придумывают всякое, убеждая самих себя в собственной тупости: я не смогу; все равно ничего не выйдет, не стоит и пробовать; и так ясно, что будет; я же вам говорил, школа — это не для меня… Школа представляется им закрытым клубом, вход в который для них заказан. И иногда в этом им помогает кое-кто из учителей.
— …
— …
Два господина средних лет прогуливаются вдоль берега реки. Наконец они оказываются у поросшей камышами заводи с галечным берегом.
Бернар спрашивает:
— Ну как, а блинчики-то пускать не разучился?
5
Естественно, встает вопрос о первопричине. Откуда она, эта моя тупость в учебе? Сын государственных служащих, выросший в дружной семье, без конфликтов, в окружении наделенных чувством ответственности взрослых, которые помогали мне готовить домашние задания… Отец — выпускник Политехнического института, мать — домохозяйка; в семье ни разводов, ни алкоголиков, ни трудновоспитуемых, ни дурной наследственности; братья с аттестатами зрелости, два учатся на математическом, будущие инженеры, третий — офицер; размеренная жизнь, правильное питание, домашняя библиотека, культурная обстановка в полном соответствии со средой и эпохой (и мама, и папа родились до 1914 года): живопись до импрессионистов, литература до Малларме, музыка до Дебюсси, русские романы, самые передовые увлечения — это неизбежный Тейяр де Шарден[4], Джойс и Чоран[5]… Спокойные беседы за столом, культурные, с юмором.
И на тебе — двоечник, тупица.
Не найти этому объяснения и в семейной истории. История эта при жизни трех поколений была поступательным движением по социальной лестнице, которое стало возможным благодаря светскому, бесплатному и обязательному, образованию, — этакое республиканское восхождение, победа в стиле Жюля Ферри[6]… Другой Жюль, дядя моего отца, просто Дядюшка, Жюль Пеннаккьони, вел к аттестату зрелости детей из корсиканских деревень Гаргале и Пила-Канале, откуда берет корни наша семья; именно благодаря ему во Франции и в ее колониях появились целые поколения школьных учителей, почтальонов, жандармов и прочих госслужащих (ну, может, еще и какое-то число бандитов, но он хотя бы сумел привить им любовь к чтению). Говорят, что Дядюшка устраивал диктанты и контрольные по арифметике абсолютно для всех и в любых обстоятельствах; рассказывают, что он даже похищал детей, которых родители не пускали в школу во время сбора каштанов. Он перехватывал ребятишек в лесу и уводил к себе, а отцу-рабовладельцу объявлял: «Верну тебе сына, когда он получит аттестат!»
Даже если это легенда, она мне очень нравится. Думаю, профессию учителя иначе и нельзя себе представить. Говорящие всякие гадости о школе не принимают в расчет того, сколько детей она спасла от пороков, предрассудков, чванства, невежества, глупости, алчности, от косности или покорности судьбе, царивших в их семьях.
Такой вот Дядюшка.
И вдруг, три поколения спустя, я — двоечник!
Какой позор для Дядюшки, если бы он только знал… К счастью, он умер до моего рождения.
И дело не только в славном прошлом. Последний представитель все более и более дипломированной династии, я был просто социально запрограммирован на то, чтобы стать красой и гордостью фамилии: сначала Политехнический или Педагогический институт[7], потом, очевидно, Национальная школа администрации, Счетная палата, ну там министерство какое-нибудь… Никак не меньше. Затем должен последовать результативный брак и производство на свет детишек, с самой колыбели предназначенных к учебе в Лицее Людовика Великого и поступательному движению к кормилу власти либо в Елисейском дворце, либо в каком-нибудь транснациональном косметическом консорциуме. Банальнейший социальный дарвинизм, воспроизведение элиты…
Ан нет — двоечник.
