Как не попытаться с этой гегелевской двусмысленностью порвать? Как, исходя из того, что дает нам в распоряжение психоаналитический опыт, не увлечься на другой путь — на путь, освоить который можно лишь неоднократно на него возвращаясь?
Речь идет, попросту говоря, о том, что есть способ использовать означающее, определить который можно исходя из расщепления между господствующим означающим и тем утраченным телом, о котором мы только что говорили, телом, которое раб утратил, чтобы стать не чем иным, как тем, во что вписываются все прочие означающие.
Именно так можно было бы представить себе то знание, которое Фрейд, желая определить его, помещает в загадочные скобки Urverdrangt- термин, означающий, собственно говоря, то, что в вытеснении не нуждалось, поскольку было вытеснено изначально. Это обезглавленное, так сказать, знание является, однако, фактом, который можно с политической точки зрения определить, который имеет свою структуру. Когда оно, это первовытеснение, имеет место, все, что трудом производится — слово производится я употребляю здесь в полном, буквальном смысле — вся продукция, имеющая отношение к истине господина, то есть к тому, что он, как субъект скрывает, к этому знанию присоединяется — присоединяется постольку, поскольку оно расщеплено, urverdrangt, поскольку оно существует, но никто не понимает в нем ничего.
Все это, надеюсь, чем-то смутно у вас отзовется, хотя чем именно — вы поначалу и не поймете. Дело в том, что первоначально структура эта складывается в том, что можно назвать мифической основой первобытных обществ. Анализировать их как этнографические, то есть неподвластные дискурсу господина, мы можем лишь потому, что этот последний начинается лишь с возобладанием субъекта — субъекта, стремящегося найти себе опору в мифе предельно редуцированном, в мифе, отождествляющем субъект с его собственным означающим.
Вот в чем состоит та в прошлый раз мною указанная черта, которая роднит этот дискурс по природе его с математикой, где А представляет самого себя, не имея нужды в мифическом дискурсе, чтобы вступить в необходимые ему связи. Именно в этом своем аспекте математика представляет собой знание господина — знание, утвержденное на других законах, нежели знание мифическое.
Короче говоря, знание господина возникает как знание, совершенно свободное от мифического. И это как раз и называют наукой.
Я сказал о ней давеча в общих чертах, напомнив вам вкратце о термодинамике и, далее, о попытках обобщения в области теоретической физики. Эти последние основаны на сохранении некоего целого, представляющего собою не что иное, как постоянную величину, которая постоянно обнаруживается в счете — даже не в исчислении — производимомпутем манипуляции с цифрами: манипуляции, заданной таким образом, что в итоге счета так или иначе эта постоянная величина фигурирует. На это, и только на это, опирается то, что фундаментальная физика именует энергией.
Опора эта обусловлена тем, что здание математики нельзя выстроить не исходя из того, что означающее может означать самого себя. А, которое вы раз записали, можно обозначить, повторив эту запись. Но подобный подход, строго говоря, не может быть выдержанным последовательно, он нарушает правило функционирования означающего, гласящее, что оно может означать все, кроме себя самого. Именно от этого начального постулата и нужно избавиться, чтобы математический дискурс оказался возможен.
Начиная от первоначального погрешения против правила и до построения дискурса энергетики, логика научного дискурса находит опору лишь в том, что сводит истину к игре истинностных значений, исключая радикальным образом ее динамическую составляющую. По сути дела, дискурс формальной логики, как на это неоднократно указывали, принципиально тавтологичен. Занимается он тем, что упорядочивает составные суждения таким образом, чтобы они всегда были истинными, независимо от того, истинными или ложными являются суждения элементарные. Не значит ли это игнорировать то, что я только что назвал динамической составляющей работы истины?
Отличительная черта аналитического дискурса состоит в постановке им вопроса о том, чему служит та форма знания, которая отбрасывает и исключает динамизм истины.
Говоря в первом приближении — она служит вытеснению того, что обитает в мифическом знании. Но исключая это последнее, она не знает о нем более ничего, кроме как в форме чего-то такого, с чем сталкиваемся мы под видом бессознательного, то есть в качестве обломков бывшего знания, в форме знания разъятого, расчлененного. Тому, что из этого разъятого знания будет собрано, ни в дискурс науки, ни в законы ее, носящие структурный характер, возврата нет.
Это значит, что я расхожусь в данном случае с тем, что говорит Фрейд. Разъятое знание это, в том виде, в котором
мы его в бессознательном обретаем, дискурсу науки чуждо. Именно поэтому таким поразительным представляется то, что дискурсу бессознательного удается себя навязать. Удается потому — как я уже однажды высказывал это в форме, использованной мною, поверьте, лишь потому, что лучшей я не нашел, — что он не говорит глупостей. Сколь бы глупым дискурс бессознательного ни казался, он отвечает чему-то такому, что связано с появлением на свет дискурса господина. Именно это и называется бессознательным. И оно, это бессознательное, заставляет науку себя признать, признать как факт.
Будучи сделанной, то есть искусственной, наука не может не обратить внимание на то, что предстает ей как смастеренное, это бесспорно. Но ей, науке господина, строго-настрого запрещено ставить вопрос о мастере, и это лишний раз свидетельствует о том, что дело — оно сделано.
Вскоре после окончания последней войны — лет мне было уже немало — я взял на анализ трех пациентов из горного района Того, где они провели свое детство. В ходе анализа мне не удалось обнаружить в них ни следа племенных обычаев и поверий, хотя все они их отлично знали и помнили, но уже как чистой воды этнографию. Надо признаться, правда, что было сделано все, чтобы их, этих медиков, попытавшихся пробраться правдами и неправдами в медицинскую иерархию метрополии, от всего этого отучить: дело было в эпоху еще колониальную. То, что они знали на уровне этнографии, был почерпнуто ими в основном из журналов, в то время как бессознательное их функционировало строго по эдиповым правилам. Оно было продано им вместе с колониальными законами, этой формой дискурса господина, которая на фоне так называемого империализма выглядит регрессивной и экзотической. Их бессознательное не было бессознательным детских воспоминаний — это бросалось в глаза — и детство их было пережито задним числом в наших семейных, фамиль-ных (famil-iales) традициях — пишите это последнее слово так, как писал я его в прошлом году, femme-il-iales* Я готов поспорить с любым аналитиком, даже имевшим сходный со мною опыт, что это именно так.
Если вы хотите заняться этнографическим исследованием, то психоанализ в этом вам не поможет. Но если это исследование не опирается на научный дискурс, то шансов совпасть с автохтонным знанием у него нет. Опереться же на научный дискурс такое исследование, к сожалению, и не подумает, потому что ему пришлось его, этот дискурс, реля-тивизировать. Когда я говорю, что психоанализ никакого ключа к этнографическому исследованию не дает, все этнографы, конечно же, согласятся со мной. Однако они вряд ли согласились бы со мной так охотно, скажи я им, что для того, чтобы составить себе хотя бы малое представление о релятивизации дискурса науки, то есть получить хотя бы малейший шанс объективное этнографическое исследование проделать, необходимо, повторяю, не то что пройти через психоанализ, но даже, возможно, если такое бывает, психоаналитиком стать.
Здесь, на этом распутье, мы заявляем, что психоанализ позволяет нам осознать ту самую истину, что лежит на пути, открытом марксизмом — ту истину, что дискурс связан с интересами субъекта. Это и есть то самое, что Маркс называет, в его случае, экономией, потому что интересы эти являются в капиталистическом обществе исключительно торговыми. Дело, однако, в том, что поскольку торговля связана с господствующим означающим, подобное обличение капитализма ни к чему не ведет. Так как и после социалистической революции торговля связана с этим означающим ничуть не меньше.
2
Я запишу сейчас на доске полностью все четыре функции дискурса в том виде, в котором я их вам описал.
Для этой конфигурации функций дискурса характерна разделительная черта, обусловленная различием междугосподствующим означающим, с одной стороны, и знанием, с другой.
Не исключено, что в так называемых примитивных обществах, которые характеризуются у меня тем, что дискурсу господина они не подвластны — я говорю это для тех, кто хочет вникнуть в вопрос поглубже, — господствующее означающее включено в икономию куда более сложную. Именно на это указывают лучшие так называемые социологические исследования в этой области. Остается тем более этому радоваться, что простота, с которой господствующее означающее функционирует в дискурсе господина, отнюдь не случайна.
