Борис Братусь - Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

4

Забегая вперед, скажем, что это снижение в дальнейшем пошло еще дальше. Постепенно уже не философия (даже в ее усеченном виде), а сама по себе психология стала рассматриваться как верховная мировоззренческая область, способная объяснять и диктовать общие смыслы и основы бытия человека. Психоанализ, например, из частной психологической теории давно стал системой миропонимания, даже религией многих. Слышатся слова о наступлении особой «психозойской эры», в которой психологи будут полностью проектировать развитие и указывать, в чем следует находить счастье и как жить людям.

Серьезность и пагубу этого перелома понимали тогда немногие, а главное, их голоса не были услышаны. Немецкий философ Ф. Паульсен писал, например, о книге Геккеля: «Я читал эту книгу с жутким стыдом за состояние общего образования и философского образования нашего народа. Прискорбно, что оказалась возможность издать такую книгу, что она могла быть написана, напечатана, раскуплена, прочитана, удостоена удивлением и доверием народа, который имеет Канта, Гёте, Шопенгауэра».

Как всегда перед грозой было краткое затишье, последнее успокоение, и годы перед началом войны и революции казались особо продуктивными и многообещающими. В России это время, прежде всего в применении к литературе, поэзии, называют «серебряным веком».

Очевидец жизни в послереволюционном Петербурге (Н. Полетика. Виденное и пережитое. Париж, 1982) рассказывает, что те, кто поутру, примерно в половине девятого садились в трамвай № 9, который следовал по Литейному проспекту до Военно-медицинской Академии, обычно встречали там скромно одетого старичка с седой бородой, который громко, не боясь, ругал советскую власть: религию уничтожили, Бога не признают, рабочим есть нечего, все продукты в складах для партийных, при царе жилось свободнее и т. д. и т. п. Пассажиры слушали внимательно, прикрывая лица газетами. Некоторые из них специально садились в этот утренний трамвай только для того, чтобы послушать едкие критические речи старика. Сходил он с трамвая у входа в Военно-медицинскую Академию. Этим стариком был не кто иной, как лауреат Нобелевской премии, знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов. И хотя он ругал публично власти (на что тогда весьма мало кто отваживался), но не уезжал из страны, несмотря на блестящие предложения из Англии и Америки, где ему предоставляли все условия для научной работы.

И опять же всплеск этот (что надо признать) произошел, не вопреки революции, а во многом благодаря ей, благодаря тому, что она высвободила энергию материализма, веры в преобразующую силу человека, в его возможности перевернуть мир. Крупнейший советский психолог А. Р. Лурия писал в конце жизни: «Все мое поколение было проникнуто энергией революционных изменений — освобожденной энергией, ощущаемой людьми, являющимися частью того общества, которое смогло в течение короткого отрезка времени совершить колоссальный скачок по пути прогресса» (Лурия А. Р. Этапы пройденного пути. Научная автобиография. М., 1982. С. 5).

Вот лишь некоторые из них — «Психология», «Педология», «Психофизиология труда и психотехника», «Вопросы изучения и воспитания личности», «Педологический журнал», «Журнал по изучению раннего детского возраста», «Журнал психологии, неврологии и психиатрии», «Психиатрия, неврология и экспериментальная психология», «Вопросы дефектологии», «Психологическое обозрение» и др.

В прошлом того самого Психологического института имени Л. Г. Щукиной, основанного в 1912 году Г. И. Челпановым и появление которого приветствовали ведущие психологи мира. В 1923 году Г. И. Челпанова вынудили уйти с поста директора. Новым директором стал бывший ученик и сотрудник Челпанова, превратившийся к тому времени в борца против идеализма — К. Н. Корнилов. Рассказывают (устное сообщение М. Г. Ярошевского автору), что Челпанов уже в тридцатых (он умер в 1936 г.) приходил иногда к своему бывшему Институту, подолгу сидел на его ступеньках, обращаясь порой к входившим или выходившим из Института сотрудникам: «Вы меня помните, я — профессор Челпанов, я был здесь директором…» Большинство не помнили. Или — что вероятнее — предпочитали делать вид, что не помнят.

А. А. Леонтьев сообщает (Леонтьев А. А. «Л. С. Выготский». М., 1990. С. 59), что под горячую руку был даже рассыпан набор сборника «Педология», подготовленного кафедрой почвоведения (педология — одно из названий почвоведения).

Как говаривал Сталин в узком кругу приближенных: «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы». После этой, часто невзначай брошенной сентенции человек, о котором шла речь, равно как и его «проблема», исчезали бесследно.

Официально она называлась Объединенной научной сессией Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, посвященной проблемам физиологического учения И. П. Павлова.

Согласно шутке того времени, теорию относительности изобрел русский физик Однокаменьщиков (буквальный перевод с немецкого фамилии Эйнштейна).

Эти два события связаны весьма тесно. Во многом именно благодаря Международному конгрессу на базе отделения психологии философского факультета Московского университета был открыт факультет психологии. Дело в том, что А. Н. Леонтьев как заведующий отделением психологии в разговорах с начальством — и университетским и более высоким (ЦК, Министерство образования) постоянно говорил: «Как же так — соберется впервые в Москве Международный конгресс по психологии, съедутся ученые со всего мира и обнаружится, что у нас даже нет факультета психологии». Думаю, что эта аргументация была не последней в решении открыть факультет.

Разумеется, в строгом смысле проблема человека присутствовала всегда, однако, как уже говорилось, в сталинский период она была как бы окончательно, раз и навсегда решена и тем самым снята с повестки дня, на которой стояли отныне какие угодно вопросы — строительства, вооружения, очередных арестов, празднования юбилеев, но только не человеческого бытия.

Этому немало способствовало то, что отделение психологии (на базе которого в 1966 голу и образовался факультет) было при философском факультете МГУ. Студенты — философы и психологи часто слушали одни лекции, непосредственно общались, дружили друг с другом. Многие из них потом, став уже известными учеными, сохранили человеческие связи и контакты.

Теперь эта всеобщая привязанность к марксизму может показаться странной — неужели нельзя было выбрать иные основания. Однако упрек этот не совсем справедлив. В то время, в тех условиях марксизм был единственно доступным и возможным способом выражения, алфавитом, языком, на котором лишь мог писать и в категориях которого мог рассуждать психолог или философ без риска «разгрома и уничтожения». А. В. Запорожцу удалось, например, ввести понятие спонтанности в представление о развитии детской психики только после того, как он нашел в одном из сочинений Ленина слова (в другом, разумеется, не психологическом контексте и связи) о «спонтанейности развития». Лишь со ссылкой на ленинские слова он провел и свое понимание спонтанности (устное свидетельство В. П. Зинченко).

Помню с какой гордостью и внутренним упоением говорил мне один из руководителей солидного издательства: «Мы должны теперь следить не только за тем, что написано, но и за тем, что не написано автором, мы должны представить себе все возможные реакции читателя и сделать так, чтобы эти реакции шли только в нужную сторону и не провоцировали его на ложные мысли». Понятно, что ложным было все, что противоречит коммунистическому мировоззрению, и здесь у цензоров-редакторов проявлялось необыкновенно тонкое чутье. Так мой редактор, например, решительно вычеркнула из книги (по психологии юношеского алкоголизма) слово «грех» — «нельзя, напомнит о религии» и тут же рассказала «страшную историю» про то, какой нагоняй получил другой редактор, пропустивший подобные слова в печать.

Впрочем были не безуспешные попытки вернуть и самого Сталина как живую фигуру и символ. Стали печататься воспоминания, в которых он фигурировал в весьма положительном свете, вышли кинофильмы, где он начал появляться в качестве персонажа с неизменной трубкой, медленной взвешенной речью с грузинским акцентом и мудрыми замечаниями. Как это ни печально, но это возвращение Сталина на экран нередко сопровождалось одобрением и даже (особенно вначале) вспышками аплодисментов в зале.