той дороге. Я стал пытаться осмысленно делать, как я это называл, жанрово-зрительское кино, и на самом деле это была абсолютная эклектика. Уже с дебютной картины стало понятно, что я иду не туда. Первая работа была, наверное, самой честной при всем своем жесткаче. И надо было продолжать этот путь — бескомпромиссный, некоммерческий, жесткий. А я стал заигрывать с жанром, со зрителем. В итоге ни одна картина не получила ни того ни другого.
Сейчас у меня самое дно и есть. Сейчас я окончательно понял, что все, что у меня было в карьере, по большому счету не сработало. Зато сработало в чужой картине, которая вышла сейчас в прокат. И оказывается, я не умею делать так же.
Моей карьере десять лет. Если бы я знал, как это делается, я бы давно это сделал. Но я не знал, потому что не развивал это в себе. А не развивал потому, что не додумался. Эта картина переплюнула меня во всем.
Некоторые критики назвали меня за фильм «Сторож» «фикцией», «человеком, который притворяется, что он авторский режиссер, а на самом деле хочет понравиться и встать на пьедестал». Они отчасти правы, ведь это все детские комплексы. Когда тебя не замечают, ты очень хочешь, чтобы тебя заметили. Иногда у художника это получается выразительно, а иногда так, как у меня. Я не то чтобы хочу, чтобы меня все любили, но уж слишком много кто меня не любит. Из числа тех, кто является авторитетом. Если говорить прямо, в индустрии мало кто относится ко мне серьезно.
Умные люди часто злые. Не потому, что они не любят других людей, а потому что они любят красивое, выверенное, филигранное, изящное. Они перфекционисты. А народ прощает. «Он же наш. Он же такой народный режиссер». Я почувствовал, что пришел в тупик, потому что те, кто мог бы меня развивать (и пусть меня проклянут в этом смысле, ради бога), меня сторонятся. А те, кто хочет меня любить, наверное, тоже хорошие люди, но мне с ними часто неинтересно. Говоря «умные люди», я имею в виду, конечно, публику Бульварного кольца. Понятно, что моя жизнь от них никак не зависит, но я в изоляции.
Я нахожусь не в своей тарелке, не в своей среде. Я живу на Бронной. А зачем я здесь живу, в центре Москвы? И моя неуместность здесь чувствуется.
Это не секрет, что интеллектуальная публика мизантропична. Она не просто не любит людей, она такова именно с точки зрения отсева. У нее жесткий отбор. Это нормально, это естественный процесс для любой среды. Среды жестко делятся. И иногда дело не в либеральных или консервативных убеждениях, а просто в эстетизме. Как сказал Миша Сегал: «Человек сначала выбирает эстетическую позицию, а потом всячески оправдывает ее этически». Нравится тебе балалайка — ты будешь топить, что у России особый путь. Нравится красное вино или хамон — что везде должны быть демократические ценности. Поэтому, если ты из тусовки, условно говоря, высокоэстетских либералов, ты будешь топить за них. И неважно, кто тебе нравится. Это про уровень вкуса.
Есть уровни изящности. Трактор — это тоже изящно, по сути. И стог сена — изящно. Изящно то, что органично. А есть Версаль. И вот трактор со стогом сена в Версале — это неорганично. И в каком-то смысле я и есть трактор в Версале.
Дело не в моих убеждениях и не в народности. За годы жизни здесь я понял, что неважно, чем заниматься, я просто не умею носить пиджаки.
Я приезжаю на периферию и понимаю, что там я давно не свой. Я возвращаюсь, и меня спрашивают: «Ну, что, трактор, шины поменял?» И я не там и не тут. Я повис в воздухе.
Сплю я сейчас плоховато, с этим трудно. Ведь, когда плохо спишь, совсем ничего не получается. И это меня бесит. Бывает, водка спасает, но это уже нечасто. У меня не работают ни родители, ни сестра — все болеют. Если я вымотаюсь, я не смогу им помогать. И это пугает.
Бывает, что радуюсь. Сестру недавно поставили на ноги, и я радовался. Радуюсь, когда мать улыбается. Когда знаю, что у них все хорошо. Когда высыпаюсь, радуюсь.
Так складывается, что мне постоянно кто-то доказывает, что у меня все хорошо. Хотя нет никаких объективных причин. Нет кассовых сборов, например.
Если говорить честно, у всего есть закономерность. Если бы я хорошо делал свою работу и был бы так уж интересен людям, меня, наверное, вовлекли бы в социальный процесс, где получают эту самую радость. Я живу один на Бронной. Хожу в магазин за водой, за продуктами, в бассейн, езжу к матери, иногда в Тарусу. Если человек интересен миру, его вовлекают, а меня — нет.
Сложность в работе лично для меня сейчас в отсутствии масштаба высказывания, и так уже несколько лет подряд. Нет какой-то темы или вещи, которые волнуют меня с определенного момента, я говорю неправильно — нужно, чтобы от этого взрывалось сознание у зрителя. Я этого не чувствую. Мне и за «Дурака» прилетело достаточно поздно. Я ничего не отслеживал, кино набирало обороты уже без моего участия.
Объективно я не очень понимаю, в каком сегменте я работаю. Если кино фестивальное, оно должно приносить успех на фестивалях. Если коммерческое, должно приносить кассовый успех. А я делаю что-то, что потом посмотрят где-нибудь в сети, и это наберет, возможно, критическую массу. Но такой путь не имеет психологической отдачи. Ты ее получаешь намного позже. По каким-то косвенным признакам ты понимаешь, что у тебя получилось. Это называется «необъективный успех». У тебя не срабатывает важная психологическая вещь — ты сделал, и ты получил. У меня никогда такого не было. Только с фильмом «Начальник», наверное, когда мне вручили приз за короткометражку на «Кинотавре».
Я страдаю из-за того, что нет внятного сегмента. Если делать коммерческое, надо собирать кассу. Если нет, надо работать на имидж и получать дивиденды.
Я многое придумал, но потом спасовал. Несмело делал то, что должен был делать. Проблема в том, что я до сих пор не могу либо найти, либо сказать в полный голос то, чего бы я хотел. Я вообще много чего испугался. И за это мне вернулось.
У меня нет своей команды. Я достаточно деспотичен. И я не умею держаться за людей. Почему-то мне всегда казалось, что люди, которые со мной работают, — временные. Вероятно, я просто не умею дружить. Поэтому не
