на основании этого уподобления понимания табу. Очевидно, что все здесь сводится к следующему: наше новое понимание ценно в том случае, если предоставляет какие-либо преимущества перед иными толкованиями, если оно объясняет табу лучше, чем при других разъяснениях. Велико искушение посчитать, что мы уже привели достаточно доказательств выше, однако нелишним будет подкрепить наши утверждения дополнительными подробными примерами применения запретов табу.
Кроме того, нам открыт и другой путь: попытаться изучить табу как явление посредством тех гипотез, которые, будучи проверенными на неврозах, переносятся на табу, и тех выводов, к которым мы при этом пришли. Понадобится лишь решить, что конкретно следует искать. Утверждение о том, что табу происходит от древнейших запретов, наложенных некогда извне, не поддается, разумеется, научному обоснованию. Постараемся поэтому установить психологические условия, определяющие табу, привлекая на помощь результаты изучения навязчивых неврозов. Каким образом при неврозе мы узнаем психологические условия болезни? Благодаря аналитическому изучению симптомов, в особенности навязчивых действий, а также защитных приемов и навязчивых повелений. В них обнаруживаются наглядные признаки происхождения из амбивалентных душевных побуждений и порывов, каковые соответствуют одновременно и желанию, и его противоположности (или действуют преимущественно на благо какой-то одной из склонностей). Сумей мы доказать, что эта амбивалентность, то есть преобладание противоположных устремлений, встречается и в предписаниях табу, а также определить порывы, которые, подобно навязчивым действиям, выражают сразу оба устремления, тем самым мы установим психологическое сходство табу и навязчивого невроза, причем в важнейшем, пожалуй, отношении.
Оба главных запрета табу, как отмечалось ранее, недоступны нашему анализу вследствие их соотнесенности с тотемизмом; ряд прочих предписаний имеет вторичное происхождение и потому бесполезен для наших целей. Табу сделалось в сообществах, им затронутых, частью общего законодательства и стало служить общественным правилам, которые явно свежее, чем запреты, налагавшиеся, например, вождями и жрецами ради сохранения собственного имущества и привилегий. Но все же остается большая группа предписаний, которые могут послужить материалом для нашего исследования; из этой группы я вычленяю табу, связанные: а) с врагами, б) с вождями, в) с покойниками. Наши рассмотрения опираются на примеры из работы Фрэзера «Табу и опасности для души» (1911b, вторая часть фундаментального труда «Золотая ветвь» [108]).
а) Отношение к врагам
Принято считать, будто дикие и полудикие народы склонны испытывать безудержную и не ведающую жалости жестокость по отношению к врагам. Тем с большим интересом мы узнаем, что и среди дикарей убийство человека подчинено целому ряду правил, каковые надлежит причислить к предписаниям табу. Эти правила очевидным образом делятся на четыре группы. Они требуют, во-первых, примирения с убитым врагом, во-вторых, неких ограничений для убийцы, в-третьих, актов покаяния и очищения, а в-четвертых, выполнения некоторых обрядов. Наше далекое от полноты знание о предмете не позволяет установить наверняка, насколько общими (или редкими) являются эти практики среди упомянутых народов, но для нашего исследования, впрочем, это совершенно безразлично. Мы вполне можем допустить, что во всех случаях речь идет о широко распространенных обычаях, а не об отдельных странностях.
* * *
Обычаи примирения с убитыми на острове Тимор после победоносного возвращения из военного похода (с отрубленными головами побежденных врагов) выглядят крайне любопытными: помимо почестей, командир похода удостаивается также ряда ограничений (см. ниже). Еще приносятся жертвы, дабы умилостивить души тех, у кого отняли головы. «Местные жители полагают, что, если жертвоприношений не совершить, на победителя обрушится какое-нибудь несчастье. Более того, часть обряда составляет танец, сопровождаемый песней, в которой оплакивается смерть убитого и испрашивается прощение за нее. “Не обижайся, – говорится в ней, – что голова здесь у нас; наши головы, будь мы менее удачливы, могли бы сейчас находиться в твоей деревне. Сейчас дух твой может успокоиться и оставить в покое нас. Зачем стал ты нашим врагом? Не лучше ли было нам оставаться друзьями? Тогда кровь твоя не была бы пролита и не слетела бы с плеч голова”» [109]. Схожий обычай имеется у народности палу на острове Целебес [110], а галла в Восточной Африке по возвращении из похода «приносят жертву джиннам, или духам убитых врагов, прежде чем войти в дом» [111].
Другие народы изыскивают способы превращать своих прежних врагов после смерти в друзей и благодетелей, то есть в духов-хранителей. Этот способ подразумевает почитание отрубленных голов, как принято у некоторых диких племен на Борнео. Когда приморские даяки Саравака [112] приносят из похода домой головы врагов, то несколько месяцев с этими головами обращаются с величайшей заботой и называют самыми ласковыми именами, какие только есть в их наречии. Им всовывают в рот вкуснейшие куски повседневной еды, лакомства и даже сигары. Головы постоянно упрашивают ненавидеть прежних друзей и одарить любовью новых хозяев, так как теперь они стали частью нового племени. Было бы большой ошибкой считать, что такое обращение, которое представляется нам отвратительным, опирается на насмешку [113].
У многих дикарских племен Северной Америки наблюдателям бросается в глаза траур по врагам, убитым и оскальпированным. Индеец-чокто, убив врага, целый месяц совершал траур, на протяжении которого соблюдал суровые ограничения; такие же обычаи распространены у индейцев племени дакота. По словам одного очевидца, осейджи скорбят по собственным покойникам, «а еще оплакивают врагов, будто те были их друзьями» [114].
* * *
Прежде чем приступить к изучению других обычаев табу, касающихся обращения с врагом, нужно рассмотреть и опровергнуть возражение, которое напрашивается само собой. Мотивировка этих предписаний, возразят нам, имея в виду также Фрэзера и прочих ученых, довольно проста и не имеет ничего общего с упомянутой амбивалентностью. Эти народы находятся во власти суеверного страха перед духами убитых, – страха, не чуждого классической древности и выведенного великим британским драматургом на сцену в галлюцинациях Макбета и Ричарда III [115]. Все обряды умилостивления последовательно вырастают из такого страха, наряду с ограничениями и раскаянием, которые будут обсуждаться далее. В пользу подобного понимания говорит и четвертая группа предписаний, которая не допускает иных толкований, кроме желания прогнать духов убитых, досаждающих убийцам [116]. Еще дикари прямо сознаются в страхе перед духами убитых врагов и объясняют этот страх теми заповедями табу, о которых идет речь.
Данное возражение и вправду выглядит очевидным; будь оно применимо во всех случаях, нам вовсе не пришлось бы прибегать к дальнейшим разъяснениям. Я не стану пока предлагать опровержение, укажу лишь, что имеется и мнение, вытекающее из предыдущих наших рассуждений о природе табу. Из наблюдения за этими обычаями нужно заключить, что поведение дикарей по отношению к врагу не целиком враждебное. В нем присутствуют проявления раскаяния, восхищение врагом и
