на волоске. Младшая оказалась более спокойной, решительной, а потому сумела найти нужное слово в нужный момент. Старшая была более избалованной и более чувствительной, а значит, более подверженной влиянию эмоций. В итоге она не сумела подобрать правильного слова и в дальнейшем не нашла в себе сил исправить ошибку. Условия, в которых жили сестры, первоначально были совершенно одинаковыми. Все дело было в большей чувствительности старшей.
Возникает вопрос: откуда взялась эта чувствительность, которая привела к таким печальным последствиям? Анализ выявил необычайно развитую сексуальность, которая носила инфантильный, фантазийный характер, а также инцестуальные фантазии об отце. Если предположить, что эти фантазии существовали давно, проблема чувствительности разрешается быстро и легко. В таком случае мы можем понять, почему наша пациентка была такой чувствительной: она жила в замкнутом мире своих фантазий и испытывала тайную привязанность к отцу. При таких обстоятельствах желание связать свою жизнь с другим мужчиной было бы настоящим чудом.
Чем глубже мы погружаемся в фантазии, надеясь обнаружить их источник и тем самым удовлетворить нашу потребность в каузальном объяснении, тем труднее становится анализ, то есть тем сильнее становятся так называемые сопротивления. Наконец мы подходим к непристойному поведению отца, неправдоподобность которого мы уже установили. Эта сцена явно представляет собой более позднюю фантазийную конструкцию. Поэтому, по крайней мере на данной стадии анализа, мы должны воспринимать эти трудности, эти сопротивления не как защиту от осознания болезненного воспоминания, а как борьбу против конструирования таких фантазий.
Вы спросите: но что же заставляет пациента изобретать подобные фантазии? Возможно, некоторые из вас даже полагают, будто психоаналитик намеренно подталкивает к ним больного; в противном случае столь абсурдная идея никогда бы не пришла ему в голову. Я не сомневаюсь, что были случаи, когда потребность аналитика найти причину, особенно под влиянием теории травмы, действительно толкала пациента к фантазиям такого рода. Но аналитик, в свою очередь, никогда не пришел бы к этой теории, если бы не следовал за ходом мыслей пациента, участвуя таким образом в том ретроградном движении либидо, которое мы называем регрессией. Он просто доводит до логического завершения то, что боится осуществить пациент, то есть регрессию, отступление либидо со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Посему, прослеживая регрессию либидо, анализ не всегда придерживается пути, намеченного историей развития, но часто следует за фантазией, сформированной позднее и основанной на реальных событиях лишь отчасти. То же самое мы наблюдаем и в нашем случае: события, которые были реальны лишь отчасти, приобрели свое огромное значение только впоследствии, когда либидо регрессировало. Всякий раз, когда либидо овладевает каким-либо воспоминанием, можно ожидать, что оно будет обработано и преобразовано, ибо все, чего касается либидо, оживает, драматизируется и систематизируется. Таким образом, мы вынуждены признать, что бо́льшая часть материала стала значимой лишь позднее, когда регрессирующее либидо, хватаясь за все подходящее, что попадалось ему на пути, породило соответствующую фантазию. Затем эта фантазия, следуя за регрессивным движением либидо, вернулась наконец к отцу и возложила на него все инфантильные сексуальные желания.
Поскольку мы знаем, что фантазийный материал, выявленный в ходе анализа, стал значимым только впоследствии, мы не можем использовать его для объяснения невроза; в таком случае мы бы двигались по кругу. Отправной точкой для невроза стал момент, когда девушка и ее жених были готовы примириться, но упустили эту возможность вследствие особой чувствительности пациентки, а может быть, и ее партнера.
Можно предположить – и психоаналитическая школа склоняется к этой точке зрения, – что критическая чувствительность возникла из особой психологической истории, которая предопределила этот исход. Мы знаем, что при психогенных неврозах чувствительность всегда является симптомом разлада, разобщенности с самим собой, симптомом борьбы между двумя расходящимися тенденциями. Каждая из этих тенденций имеет свою психологическую предысторию, и в нашем случае можно ясно показать, что специфическое сопротивление, лежащее в основе критической чувствительности пациентки, на самом деле было исторически связано с определенными инфантильными сексуальными действиями, а также с так называемым травматическим опытом, причем и то и другое вполне могло бросить тень на сексуальность. Это было бы вполне правдоподобно, если бы сестра пациентки, которая пережила почти то же самое, включая эксгибициониста, тоже стала невротичной.
Поскольку этого не произошло, мы должны предположить, что пациентка переживала эти моменты особым образом, более интенсивно и в течение более длительного времени, чем ее сестра, и что в долгосрочной перспективе события раннего детства оказались для нее более значимыми. Будь это так, какой-то эффект, несомненно, был бы заметен уже тогда. Между тем в пору юности в сознании пациентки, как и в сознании ее сестры, с событиями раннего детства было покончено. Следовательно, в отношении этой критической чувствительности можно выдвинуть еще одну гипотезу, а именно, что она возникла не из специфической предыстории, а существовала с самого начала. Внимательный наблюдатель обычно может обнаружить атипичную чувствительность даже у младенца. Однажды я анализировал истеричную пациентку, которая показала мне письмо, написанное ее матерью, когда больной было два года. Мать писала о ней и ее сестре: она – пациентка – всегда была дружелюбным и предприимчивым ребенком, тогда как ее сестра с трудом приспосабливалась к людям и вещам. У первой впоследствии развилась истерия, у второй – кататония. Столь выраженные различия, уходящие корнями в раннее детство, не могут быть вызваны случайными событиями, но должны рассматриваться как врожденные. С этой точки зрения мы не можем утверждать, что в нашем случае причиной чувствительности в критический момент была особая предыстория; правильнее было бы сказать, что эта чувствительность была врожденной и, конечно, проявлялась наиболее сильно в любой необычной ситуации.
Подобная чрезмерная чувствительность очень часто приносит с собой обогащение личности и скорее придает ей особое очарование, нежели портит характер. Только в трудных и необычных ситуациях это преимущество превращается в недостаток, ибо спокойная рассудительность тогда нарушается несвоевременными аффектами. Однако нет ничего более ошибочного, чем рассматривать эту чрезмерную чувствительность ео ipso как патологическую составляющую характера. Будь это так, нам пришлось бы считать больным четверть всего человечества. Но если эта чувствительность имеет столь разрушительные последствия, то ее, конечно, никак нельзя считать нормальной.
Мы приходим к этому противоречию, когда противопоставляем два взгляда на значение психологической предыстории так, как мы сделали это здесь. На самом деле, речь не идет ни о том ни о другом. Определенная врожденная чувствительность порождает особую предысторию, особый способ переживания инфантильных событий, которые, в свою очередь, влияют на развитие детского мировоззрения. События, производящие сильные впечатления, никогда не проходят бесследно для чувствительных людей. Некоторые из них остаются действенными на протяжении всей жизни и могут оказать определяющее влияние на все психическое
