Мы все будем жить на проспектах Ветеранов и Наставников, а в центре города будут жить начальники, в домах, замечательно реставрированных, - а не нужные им дворцы старинной архитектуры разрушатся, на этот счет у меня нет сомнений. Но нам останется все-таки мир петербургских слов.
Вы знаете, вот этот наш "умышленный" город является в некотором смысле одним из самых естественных ландшафтов, какие только существуют в мире: потому что пятую часть его площади занимает вода. Проточная вода - и под мостами, под мостиками, в речках и каналах. И море находится в двухстах шагах, но только мы от него отгорожены насильственно - заводами... Видимо, это противоречие между неколебимой логикой архитектуры и вечным молчаливым движением природы - оно и создает такое чувство, будто в мире существуют вещи, которые поважнее нашего с вами существования, важнее самой жизни. Это город, в котором мерещится смысл. И потому этот город - не только герой русской литературы, но и автор ее. Ясно, что многие страницы нашей литературы не могли быть написаны ни в каком другом городе, и многие страницы невозможны без него - просто непонятны. Я даже не представляю себе, как читает Гоголя, или Достоевского, или Мандельштама человек, родившийся и живущий во Владивостоке. Ему эти писатели представляются совсем иными, не такими, как нам. Эти страницы для него облечены совсем иным смыслом. В этом отношении нам повезло. Мы связаны с миром классических литературных ассоциаций. Мы прописаны в романах Достоевского, в стихах Блока.
.. Как можно скорей отменить одно-единственное постановление Ленгорисполкома от 15 декабря 1952 года - и это сразу вернет нам более шестидесяти старинных названий. Их отмена, задуманная как подарок товарищу Сталину, - это была такая акция, которая имела в виду как можно больше унизить репрессированную бывшую столицу. Этот подарок надо отобрать. А то ведь скоро совсем все забудется: и Мошков переулок, и Харламов мост, и Сенная площадь...
Историческая память горожанина зацепляется за какой-то предмет и дальше развивается по принципу нарастания контекста. И это интересней всякой фальши.
Однажды, много уже лет назад, на Литераторских мостках я случайно поскользнулся, разбив замерзшую лужу каблуком, - и увидел под водой: "Николай Семеновичъ Лhсковъ", - и понял, что Лесков действительно существовал. Сейчас взамен доски, ушедшей в землю - вполне приличное надгробие. Мне иногда представляется, будто на Волковом кладбище, на Литераторских мостках, ночью разъезжают какие-нибудь скреперы и, готовясь к завтрашним экскурсиям, тасуют надгробные плиты, как визитные карточки, с таким расчетом, чтобы сатирики лежали в одном ряду, а народники - в другом. Известно, что Белинский просил его похоронить рядом с его приятелем Языковым, а Тургенев просил, чтобы его похоронили рядом с Белинским, и что Тургенев и Салтыков-Щедрин друг друга ненавидели. И вот: никакого Языкова нет и в помине, а Тургенев и Салтыков-Щедрин принуждены весь остаток вечности смотреть друг на друга, потому что так гораздо красивее, - мол, два классика рядом, - и Гончаров тоже здесь, потому что тоже классик, хотя на самом деле был похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Вот лежит плита, и написано: "Иван Иванович Панаев", - и это тоже неправда. Тут сработала логика глупости: как же, тут Панаева-Головачева, вот Головачев, ее второй муж, а где же первый? Пускай и первый тут лежит, хотя в действительности он упокоился на кладбище Фарфорового завода, там, где теперь метро "Ломоносовская", и мы, поднимаясь на эскалаторе, плывем сквозь призрачный объем его могилы.
Мне даже нравится, что меня обманывают, потому что меня не обманешь. Здесь есть какое-то внутреннее противоречие, и оно дает многим объектам жизнь.
Наши дети уже не обязаны знать, что Блок не был похоронен на Волковом кладбище. Экскурсоводы станут их уверять, будто на площади Восстания всегда стоял топорно сработанный обелиск, а Красная улица не называлась Галерной, и на ней никогда не было дворца Бобринских. Построят новый "Англетер", совершенно такой же, как был, и напрочь забудут, как его сносили. Но мы-то, пока живы, не забудем, и призрак того дома, что стоял рядом, тоже останется для нас явственным и проступит сквозь любую декорацию. В нем жил Лев Толстой, а напротив - Достоевский, в нескольких шагах, через несколько лет. Пусть нет доски, на которой это написано. Мне важно, что тут жил сочинитель и герои его произведений бродят неподалеку, - и через пространственный образ я перехожу в какие-то другие времена...
И это ощущение, что тебя обманывают, а ты не даешься в обман, - это тоже, мне кажется, очень петербургское ощущение.
Я думаю, что пока Нева течет между своих берегов, пока солнце освещает наш город под этим углом, пока вы можете идти по какой-то улице - пусть она называется Воинова или Шпалерная, все равно! - к Смольному собору и, глядя на него, испытывать странное чувство, что где-то впереди, там, на невероятной высоте, существует мир ценностей, более важных, чем ваша собственная жизнь, - до тех пор петербуржцы не переведутся в Ленинграде. Хотя все делается для того, чтобы их не было.
Остальное не так существенно: что нечем дышать, что тесно, что злые лица, что транспорт унизительный - все равно...
Так получается, что вдали от этого города человек обязательно тоскует по нему, и никто из нас не хочет умереть в какой бы то ни было другой точке мирового пространства. Потому что, как говорит Алиса в Стране чудес, - "это очень, очень странное место".
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ КРУГОЗОР
ДОРОГА К ХАМУ
Что это за дорога, нам с вами, разумеется, известно слишком даже хорошо: мы на ней стоим. Вот именно стоим, как на эскалаторе, уносящем в бездну. И кружится голова, и бесполезно цепляться за поручень, да и поручень-то срезан удалым и предусмотрительным Хамом.
Но странно устроен человек: даже падая, все-таки вглядываешься - в сущности, против воли, - в стремительно мрачнеющий пейзаж. Иллюзия такая: пока способен различать, еще не все пропало. Вот когда пролетающие факты сгустятся до полной тьмы...
У каждого - свой набор таких фактов, таких знаков падения. Я - собираю публичные высказывания, в которых злая воля, невежество или алчность проявлены в особо дерзкой форме: с таким бесстыдством, точно на свете никого уже и не осталось, кроме дураков.
Вот слушаю недавно "Радио России". Невинный спортивный репортаж. Прослышав, что какая-то безвестная московская команда выиграла в Париже чемпионат по контактному, что ли, каратэ, корреспондент отправляется на поиски. Вот уже он беседует с тренером этой команды - ее название "Булики" неким Евгением С-вым, по образованию футболистом (не шучу, это дословно: закончил заочное отделение такого-то спортивного вуза по специальности "футболист"). С-в подтверждает: "Булики" действительно одержали внушительную победу на парижском чемпионате, выиграли почти во всех весовых категориях, нанесли противникам несколько травм (поединки полагались настоящие боевые) и привезли домой семьдесят тысяч долларов, так что с лихвой хватило расплатиться с одним СП - спонсором, обеспечившим проезд туда-обратно и прочее. Чемпионат был мероприятием скорее коммерческим, чем спортивным, - но неважно, не в этом дело.
Тренер держится приветливо и просто, ничуть не хвастлив, хотя достижений добился потрясающих: юноши самые обыкновенные, с посредственными физическими данными, всего за какой-нибудь год превратились в бойцов неустрашимых, неуязвимых, непобедимых. "Как это удалось?" - допытывается журналист. И Евгений С-в, не чинясь, рассказывает.
Ему в жизни часто приходилось сталкиваться с дебилами. И он никак не мог смириться с тем, что дебил, как правило, превосходит храбростью и силой нормального человека, даже специально подготовленного, с высшим образованием. Он понял: это потому, что дебил не размышляет о последствиях, не соразмеряет своих сил с возможным противодействием. "Просто дерется. Как животное". Животное, почти любое (речь, наверное, о крупных), тоже одолеет в схватке едва ли не любого человека. Потому что не думает. Если бы человек умел не думать, он был бы чудовищно силен, сильнее всех.
Увлекаясь историей восточных единоборств, Евгений С-в обратил внимание на знаменательное обстоятельство: в Китае, в Японии за малейшую ошибку древние мастера били учеников палками, всегда палками. Этот обычай, следовало полагать, укоренился неспроста...
Зависть к физической мощи дебилов и тайна палок не давали С-ву покоя. И в один прекрасный день его мысль соединилась: "Искра проскочила..." Он совершил открытие.
- Видите ли, в голове есть такой центр... Под теменной костью, слева... Если его отключить, вы станете страшно сильным. Неуязвимым и неустрашимым. Как дебил.
Тут же корреспонденту показывают, как это делается. Приводят мальчика, ставят на колени в центре ковра. Приносят палку, торжественно вручают С-ву. Тренер идет к ученику, читает над ним заклинание на неизвестном языке. Потом, - сообщает журналист слегка изменившимся голосом, - С-в резко, сильно бьет мальчика палкой по голове. Тот не падает, остается в прежней позе, глаза закрыты. - Вот и все, - возвратившись к микрофону, объявляет весело-небрежно, как хирург после несложной, но изящно проведенной операции, герой репортажа. Паренек посещал занятия почти целый год, научился ударам и приемам, а сегодня, вот минуту назад, на ваших глазах сделался буликом.
