Но что предполагает теория "разбитых окон" и закон силы обстоятельств? Как раз противоположное. Они утверждают, что преступник (далеко не тот человек, который поступает исходя из фундаментальных, присущих ему причин, и который живет в своем собственном мире) — это тот, кто чутко реагирует на состояние своей среды, совершает противоправные действия исходя из своего восприятия окружающего мира. Это невероятно радикальная (и в некотором смысле невероятная) идея. Здесь есть и другие невероятные аспекты. Сила обстоятельств — это социально-экологическая теория, утверждающая, что поведение — это продукт социального контекста. Но это очень странное направление социальной экологии. В 1960-х годах либералы выдвигали очень похожий аргумент, но когда они вели речь о важности социального окружения, то говорили о важности фундаментальных общественных факторов. Преступность, утверждали они, была результатом социальной несправедливости, структурного экономического неравноправия, безработицы, расизма, десятилетий равнодушия со стороны государства и общества, так что, если вы хотите остановить рост преступности, вам надо предпринять действительно героические шаги. Однако закон силы обстоятельств гласит, что реальное влияние оказывают мелочи. Закон силы обстоятельств объясняет, что стычка в подземке между Берни Гоетцом и четырьмя юнцами имела в конечном итоге мало отношения к сложной психической патологии Гоетца и также мало отношения — к обстоятельствам жизни и бедности четырех молодых людей, которые напали на него. Все было обусловлено граффити на стенах и беспорядком возле турникетов. Закон силы обстоятельств гласит, что вам не надо решать глобальную проблему, чтобы остановить рост преступности. Вы можете предотвратить правонарушения, всего лишь стерев граффити и арестовав несколько "зайцев": эпидемии преступности имеют переломные моменты, такие же простые и понятные, как эпидемия сифилиса в Балтиморе или распространение моды на туфли "Hush Puppies". Это то, что я подразумевал, назвав закон силы обстоятельств радикальным. Р. Джулиани и У. Браттон (далеко не такие консерваторы, какими их, как правило, считают) проявили в отношении преступности самую либеральную позицию, какую только можно себе представить, позицию настолько экстремальную, что ее почти невозможно принять. Как можно согласиться с тем, что происходившее в голове Берни Гоетца не имеет значения? А если это действительно не имеет значения, почему в этот факт так трудно поверить?
4.
В главе 2, когда я говорил о том, что делает человека вроде Марка Алперта таким важным для эпидемии молвы, я подразумевал два, на первый взгляд противоречащих интуиции, аспекта убедительности. В одном случае речь шла об исследовании, показавшем, что люди, смотревшие новости на ABC с Питером Дженнингзом, голосовали за республиканцев активнее, чем те, кто смотрел Тома Брокау или Дэна Рэйзера, потому что каким-то неосознаваемым путем Дженнингзу удалось подать сигнал о своей поддержке республиканских кандидатов. Во втором исследовании было установлено, что харизматичные люди могли (не говоря ничего и при минимальном влиянии) перенести свое эмоциональное состояние на других людей. Результаты этих двух исследований можно отнести к самой сути закона малого числа, поскольку они предполагают следующее: то, что мы считаем внутренним состоянием (приоритеты и эмоции), на самом деле подвержено мощному, необъяснимому и, как нам кажется, нелогичному личностному воздействию. Со стороны диктора новостей, которого мы видим всего несколько минут в день, или кого-то, с кем в ходе эксперимента мы сидим рядом всего две минуты. Суть закона силы обстоятельств состоит в том, что один и тот же аспект может быть верен для определенных типов среды и что под влиянием аспектов, которые мы не обязательно умеем объяснить, наше внутреннее состояние является результатом внешних по отношению к нам обстоятельств. У психологов есть богатый опыт экспериментов, демонстрирующих это утверждение. Позвольте привести здесь всего несколько примеров.
В начале 1970-х годов группа социологов из Станфордского университета во главе с Филиппом Зимбардо[55] решила устроить импровизированную тюрьму в подвале здания психологического факультета.[56] Они взяли участок коридора протяженностью 10,5 метра и обустроили там ряд камер, установив заранее изготовленную стену. Три небольшие (1,8х2,75 м) камеры были сделаны в лабораторных помещениях, снабженных железными решетками и черными дверями. Кладовую отвели под камеру одиночного заключения. Исследовательская группа затем поместила объявления в местных газетах, предлагая мужчинам-добровольцам принять участие в эксперименте. Обратились семьдесят пять человек, из этого числа Зимбардо и его коллеги отобрали двадцать одного участника, которые в результате тестов выявили лучшее физическое и психическое здоровье. Половина группы на основе рандомизации[57] была отобрана на роль тюремщиков, им роздали форму и темные очки, сказав, что их обязанность — поддерживать порядок и тюрьме. Другой половине сообщили, что они теперь заключенные. Ф. Зимбардо договорился с полицейским управлением Пало-Альто, и этих "заключенных" "арестовали" у них дома, надели на них наручники, отвезли в полицейский участок, обвинили в несовершенных преступлениях, сняли отпечатки пальцев, завязали им глаза и доставили в "тюрьму" — подвал психологического факультета.
Целью эксперимента было попытаться выяснить, почему тюрьма — такое ужасное место. Было ли это из-за того, что там находятся ужасные люди, или тюрьма — это такая жуткая среда, которая делает людей ужасными? Другими словами, возвращаясь к ситуации с Берни Гоетцом и уборкой в метро, насколько сильно непосредственное окружение влияет на поведение людей? То, что обнаружил Зимбардо, буквально шокировало его. "Охранники", которые ранее называли себя пацифистами, очень быстро вошли в роль жестоких усмирителей. В первую же свою смену они разбудили "узников" в два часа ночи и заставили отжиматься от пола, выстроиться вдоль стены и выполнять другие унизительные приказы. На утро второго дня "заключенные" взбунтовались. Они сорвали с себя тюремные номера и забаррикадировались в камерах. "Тюремщики" отреагировали на это, сорвав с "заключенных" одежду и поливая их из огнетушителей; зачинщик бунта был брошен в одиночную камеру.
"Временами мы вели себя очень грубо, кричали им что-то прямо в лицо, — вспоминает один из "охранников". — Это была часть общей атмосферы террора".
По мере развития эксперимента "охранники" становились все более жестокими, у них стали проявляться садистские наклонности.
"Мы были не готовы к силе перемен и быстроте, с которой все так изменилось", — говорит Зимбардо.
"Охранники" заставляли "заключенных" признаваться друг другу в любви, маршировать по коридору в наручниках и с бумажными пакетами на головах.
"Это было совершенно не похоже на то, как я веду себя теперь, — вспоминает другой "охранник". — Думаю, я был очень изобретателен в своей жестокости".
Через тридцать шесть часов у одного из "заключенных" началась истерика, и его пришлось отпустить. Еще четверых отпустили позже в связи с
"сильнейшей душевной депрессией, приступами плача, ярости и обостренной тревожностью".
Ф. Зимбардо изначально планировал двухнедельный эксперимент, но он вынужден был прекратить его через шесть дней.
"Я понимаю теперь, — говорит один из "заключенных", — что каким бы психически здоровым я ни считал се6я, я не контролировал свое поведение в тюрьме настолько, как мог бы предположить".
Другой заявил:
"Я начал ощущать, что моя личность распадается, что человек, которого я называл ранее именем […], человек, который добровольно согласился, чтобы его привели в эту тюрьму (потому что для меня она действительно стала тюрьмой, и я не считал это экспериментом или симуляцией…), был отделен от меня и удалился настолько, что в конце я уже не был этим же самым человеком. Мой номер был 416. Я действительно стал этим номером, и 416-й в конечном итоге принимал решения о том, как поступать".
Ф. Зимбардо сделал вывод, что существуют специфические ситуации, настолько жесткие, которые могут пересилить присущие людям склонности. Ключевое слово здесь — ситуация. Ф. Зимбардо не говорит о среде, о главных внешних факторах влияния на нашу жизнь. Он не отвергает того, что способ нашего воспитания родителями обусловливает то, кем мы становимся, в какие школы ходим, с какими людьми дружим или в каких кварталах живем, — словом, воздействует на наше поведение. Все эти вещи, несомненно, важны. Не отвергает он и того, что наши гены играют роль в определении того, каковы мы. Большинство психологов полагают, что натура (генетика) составляет примерно половину причин, по которым мы ведем себя тем или иным способом. Он просто указывает на то, что в определенные времена, в определенных местах и условиях многое из этого может быть отметено. В некоторых случаях вы можете взять нормальных людей из хороших школ, счастливых семей и благополучных кварталов и очень сильно повлиять на их поведение, всего лишь изменив непосредственные условия их окружения.
