с книгами, с их помощью или же посредством их (перемешиваем, раскладываем, предлагаем другим, одалживаем, дарим, сжигаем и даже читаем), – это в некотором роде магическое действо. К тому же волшебство и разного рода техники, связанные с развитием памяти, веками шли рука об руку. Домашняя библиотека – это, пусть и в миниатюре, театр памяти возрожденческого мага [65]. Эту идею мы можем найти в «Плутософии» Филиппо Джезуальдо, написанной в 1592 году: целая глава его книги посвящена Библиотеке памяти, а спустя несколько сотен лет мы обнаружим нечто подобное в сравнении книгохранилища с «черепной коробкой» у Музиля в «Человеке без свойств». Она похожа на искусственный мозг или же разум, внешнее отражение внутреннего душевного пейзажа, сцену, где на наших глазах развивается действо, аллегорически изображающее процесс познания; это воображаемое пространство, что позволяет воздействовать на наше мышление посредством книг, пробует сочетать их в различных комбинациях. Описанный процесс, естественно, происходит в двух направлениях: всякий раз, когда мы связываем одну книгу с другой, нас как бы подталкивают к установлению новых взаимоотношений между различными предметами в нашем сознании. И напротив, любая расстановка содержимого нашей библиотеки подсвечивает очередной участок нашего внутреннего мира, каким бы случайным, временным или же вынужденным – ввиду тех или иных причин – ни казалось нам это решение. Мне, например, пришлось поставить книги о собаках рядом с научной фантастикой, потому что это единственное свободное место, а среди научно-фантастических романов есть «Город» Клиффорда Симака, где по сюжету все человечество вымерло и планету заселили псы. В книжном шкафу, который стоит передо мной, пока я пишу, верхнюю часть занимают богословские труды, потом идет несколько полок, посвященных мифологии, потом еще одна – о волшебных сказках, потом – отдельная секция по фольклору и этнологии, а внизу – психоанализ. Я мог бы полностью восстановить то, как зародилась эта последовательность, хоть ее и сложно назвать продуманной. Наверх я поставил богословие, так как довольно редко к нему обращаюсь, сказки устроил посередине, потому что они четко поместились именно в это пустое пространство. Однако, когда я окидываю всю эту конструкцию беглым взглядом, то вижу гармоничное сооружение, которое я создал, сам того не осознавая.
Кстати, если уж речь зашла о психоанализе. Книга Юнга, в которой он описывает паранормальное явление, произошедшее в кабинете Фрейда, – «Воспоминания, мечты, размышления» – стоит на нижней полке, практически на полу. Как говорится, на всякий случай: не дай бог порыву каталитической экстериоризации однажды уронить мой шкаф – и я умру, как Алькан.
11
Все мы рождаемся в кожаном переплете
Нет, это не книга, Камерадо,
Тронь ее – и тронешь человека [66].
Уолт Уитмен, Листья травы
Когда по ночам я думаю о тысячах опечаток, которые прячутся в книгах в моем книжном шкафу, и о том, что они невозмутимо спят своим дерзким и наглым сном, то сам не могу сомкнуть глаз. Меня одолевает смутное ощущение, что я должен восстановить миропорядок прежде, чем позволить всему вокруг погрузиться в сон, и в своем воображении уподобляюсь рыцарю с карандашом наперевес, который исправляет все эти ошибки. Мне хочется покрасоваться, и я цитирую Джорджа Стайнера: «Тот, кто пропускает опечатки и не исправляет их, не просто невежда: он совершает надругательство над духом и здравым смыслом. Возможно, если искать во всей многовековой культуре точное определение для состояния, в котором человек не упускает возможности исправить ошибки в книгах, – это „божественный промысел“». Но кого я хочу обмануть! Я всего лишь читатель, страдающий неврозом и дурацким обсессивно-компульсивным расстройством. Таким же был и Стайнер.
Не то чтобы его отсылки к святости и божественной благодати здесь совсем к месту, даже напротив. Опечатки – происки нечистой силы, и у демона, который разбрасывает их по страницам, даже есть имя: Титивиллус. Первые сведения о нем появились еще в Средние века, но только в конце XIX века во Франции за ним окончательно закрепилась слава существа, искажающего слова тех, кто создает рукописи: его называли démon des copistes et des moines étourdis, то есть «демон переписчиков и утомленных монахов». Он складывает в мешок слоги, которые молящиеся забыли произнести во время пения псалмов, а переписчик не перенес на бумагу. Вот что пишет об этом Анатоль Франс: «Думаю, если допустить, что этот хитроумный демон пережил возникновение печатного станка, то в наши дни он выполняет неблагодарную задачу: обнаруживает опечатки, разбросанные по книгам, которые только притворяются, будто в них нет ошибок».
Впрочем, даже дьявольская натура Титивиллуса не позволяет однозначно сделать вывод, что тот, кто исправляет его ошибки, – святой или познал божью благодать. Читатель, вооруженный двойным красно-синим карандашом, – не Архангел Михаил с обнаженным мечом. Скорее, это такой тип человека, который, желая стать ангелом, становится животным [67], то есть сторонником хилиазма [68], утопистом или же строителем Рая на земле. «Утопия ровно то же самое, что и четкость. Коммунизм – желание убрать все допущенные ошибки из истории. И из человека. То есть провести корректуру», – говорит главный герой романа Стайнера «Корректор». Беда в том, что под ошибками истории, как правило, подразумеваются скитающиеся бедняки. Роберт Конквест начинает свой фундаментальный труд о сталинском голодоморе с того, что предлагает читателю провести такой расчет: «За время, когда произошли описанные события, погибла огромная часть населения: если считать, что даже не на каждое слово, а на каждую букву этой книги приходится примерно двадцать человек». При этом в книге почти пятьсот страниц. Вспомните об этом, когда, завидев на страницах опечатки (деревенских «кулаков»), вы ощутите зудящее желание избавиться от них и зачистить поле. Считайте, что вы уже буквально в шаге от заключения пакта Молотова – Риббентропа с граммар-наци.
Исправлять ошибки в уже изданных книгах, как это делал Хулио Кортасар, – не самая распространенная привычка, и, смею предположить, она и останется таковой, разве что где-то вновь разгорится пожар грамматического тоталитаризма. Напротив, почти все читатели имеют обыкновение подчеркивать и делать пометки. Но можно ли вообще писать в книгах? Конечно, только если делать это карандашом, скажут многие (в том числе и я). Почему карандашом, и только? Потому что серый цвет графитного стержня выглядит куда деликатнее, чем яркая синяя или черная паста в авторучке, а еще потому что мы знаем: в теории это действие можно отменить. Но исключительно в теории: на деле же это некая потенциальная возможность, и она почти всегда остается в плоскости абстракции.
