А помнишь ли еще недавние времена, когда всех нас с младых ногтей обязывали любить родину, партию и правительство и ненавидеть врагов?…
Норма социальная – иметь не свое настроение. А норма природная – только свое. Примиримо ли?…
Эндорфин Ивановичистория одного антидепрессивного средства
Вот один из случаев неудавшейся попытки насильственного отъема настроения у отдельно взятого человека; случай исключительный и тем именно показательный. Кто помнит предперестроечные времена, середину восьмидесятых, когда Горбачев только пришел к власти и еще осторожничал, – помнят, должно быть, и свежий термин, запущенный партийным вождем в массы в качестве двигателя прогресса: человеческий фактор. Не просто там человек или люди, не какая-нибудь психология, а вот фактор, понимаете ли, да притом человеческий. Начальство всех уровней и мастей получило всевышнее предписание данным фактором заниматься и во внимание принимать.
В эти годы и случилось ничтожное по значению, но не рядовое по смыслу медицинское событие, о котором хочу рассказать.
Имело место событие в известной московской психушке, где вашему покорному слуге довелось работать сразу после мединститута. Попался среди моих больных живой антидепрессант. Человек, внешне напоминавший одного великого артиста…
Да что там темнить, скажу: на Евгения Леонова смахивал пациент мой, похож был не то чтобы как две капли воды, но, скажем, как два луча солнца, проходящие через разные, очень разные среды…
Хорошее настроение ребенка – подарок от Бога взрослым; хорошее настроение взрослого – подарок самому Богу; но вот вопрос – примет ли его Бог.
Левилио
История этого больного в сравнении со множеством других наших буйненьких скучновата.
Иван Иванович Оглоблин, личность малоопределенная. Документов при поступлении не было, кроме пропуска в какое-то спецкабэ (конструкторское бюро), где состоял вахтером.
Поступил в отделение в хохочущем состоянии. Лысенький, круглый весь, как колобок, нос картофелиной, в лучистых морщинках, с непрерывно набегающей пунцовой краснотой. Пикничок-циклоид, до смеха типичный.
Запись дежурного: «Поступил в связи с антигражданским поведением, выраженным в форме неуместного смеха в общественном месте. Контакту не доступен, на вопросы не отвечает, эйфоричен, неадекватно смеется. Диагноз шизофрения».
Так и сидел в приемной: смеялся, хохотал и хихикал, ржал, как ужаленный, пока развязывали, ржал дальше на всевозможные лады в отделении, продолжал ржать неудержимо, не возражая против лечения лошадиными дозами нейролептиков, которые ни на грамм не действовали; ржал, заражая ржачкой соседей по палате, санитаров, медбратьев и всех врачей, кроме завотделением Костоломова, которому мешал паралич лицевого нерва; ржал, не ржавея, и в изоляторе, куда пришлось поместить и где просидел эн лет почти безвылазно (иногда, когда другим не было места, его переводили в дальний угол коридора, где ржал еще громче); продолжал подхихикивать и во сне по-тихому… Ржал – вот, собственно, и все.
Ну сидит и ржет, ест и ржет, спит и ржет, эка невидаль, смехунчик такой, хохотунчик, круглоносенький ржунчик. Внимания на него старались особо не обращать, лекарства вводили торопясь, чтобы не заразиться ржачкой.
Заметили притом сразу же, что от одного лишь присутствия в отделении больного Оглоблина у других больных повышается настроение, веселеют почти все до неадекватности; поднимается дух, или как бы еще это назвать, и у врачей, стоит только мимо пройти, и у медбратьев, и даже у санитаров наших, хотя с ними особстатья…
Вот и держали Ивана Ивановича в основном в изоляторе, а то мало ли что.
Задерживал нам оборот койко-дней. Полагается и таких безнадежных выписывать хоть на неделю, хоть на денек-другой, но куда этого?… Родных не объявлялось, а от самого ничего не добьешься, слова человеческого не произнес ни разу почти, кроме то ли «хватит держать», то ли «дайте доржать».
Это произошло, когда отделение обходила инспекционная комиссия из горздрава.
Перед тем Костоломов собственной персоной к Ивану Иванычу подошел, вернее, прокрался на цыпочках, что при его атлетической комплекции выглядело чудновато. Я тоже, как лечащий ординатор и соучастник, прошастал следом.
В высшей степени убедительно зав попросил: – Больной Оглоблин! Прекратите неадекватный смех на время комиссии. Поняли?
Иван Иваныч продолжал ржать, даже чуть громче ржанул в ответ. Тут же кивком Костоломов дал знак санитарам, фундаментальному Николаю и клешнястому, ухватистому дяде Васе, совокупный отбытый срок коих в местах не столь отдаленных по уголовке составлял чуть поменьше вышки.
Санитары ответили понимающим молчанием.
– В случае чего, – пояснил Костоломов.
И уточнил:
– В случае чего.
Николай внимательно шевельнулся и зажевал улыбку, дядя Вася натужно усилил звериность мордо-выражения и подрастопырил клешни.
Я, лечащий соучастник, произвел стойку-смирно, глядя в другую сторону, я сдерживался уже из последней мочи, ибо Оглоблин продолжал ржать в усиленном режиме, ржанье его проникало вибрациями в печень и в поджелудку, зашкаливало.
– Эх, траляля, – произнес Костоломов, как всегда при озабоченности, и поспешил в кабинет.
Минут через сорок комиссия в составе четырех членов и председательши двинулась, за ней зав и вся врачебная свита, где-то в хвосте и я.
Стояла бесподобная тишина. Дело шло о присвоении отделению звания образцового.
Костоломов вполголоса, скупыми штрихами набрасывал необходимые объяснения: «Онейроидная кататония… Имело место некоторое возбуждение… Готовится к выписке…»
Председательша комиссии, замзавгорздравша, плотная тетя с крысоватыми глазками, торопливо кивала и делала движения, напоминающие канатоходца, с ней в такт и все члены комиссии. Видно было, что они слегка мандражат, не каждый же день приходится проверять буйную психиатрию.
Комиссия благополучно прошествовала мимо изолятора, и я успел удивиться, что никакого ржанья оттуда не доносилось, только слегка дрожал пол возле двери. Костоломов блестяще выполнил заранее задуманный маневр, направив внимание замзавгррздравши и членов на наш открытый со всех сторон, сияющий туалет, феноменально пустой.
Вдруг раздался апокалиптический взрыв.
Все содрогнулись, под председательшей треснул линолеум, один из членов гулко упал.
Из изолятора с воплем: «хватит держать!» – или «дайте доржать!», неразборчиво получилось, хотя и громко, – выскочил Иван Иванович и покатился мячиком. За ним в зверском молчании неслись дядя Вася и Николай с кляпом в руке, только что выплюнутым, что и произвело, очевидно, взрывную волну.
Неслись, пытаясь поймать «на хомут» – вернейший захват за шею с придушиванием за счет пережима сонных артерий – но Иван Иванович делал обманные финты и непостижимо увертывался, – он и не бежал вовсе, он танцевал, пружинно трясясь, он ржал, беззаветно ржал, а с ним вместе дико, бессовестно, единой семьей заржали больные, все отделение, заржала председательша и все члены комиссии вместе с упавшим, заржали все, кроме Костоломова, горестно повторявшего: «Эх, траляля».
Первым опомнился дядя Вася – рыча, сделал тигриное сальто, он был великий профессионал, и в прыжке достал Иван Иваныча откуда-то с бокового выверта, из другого измерения, достал и накрыл. Тут же и Николай ухнул и богатырским взмахом всадил кляп в ротовое отверстие. Иван Иванович почтительно смолк, затем икнул, побагровел, посинел… И вдруг опять апокалиптически пукнул.
Опять отчетливо прозвучали жалобные слова: «Дайте… доржать…»
В общем, все обошлось, звание присвоили. Санитары потом, естественно, получили от зава некоторое внушение, но больше для ритуала субординации. – «Да, – уверенно признал дядя Вася, – перестарались маленько».
В уверенности его тона сквозило твердое знание, что не в первый и не в последний раз перестарались они, а обижать их нельзя. Дядя Вася с четырьмя убийствами в анамнезе особенно глубоко знал, что обижать их нельзя, и всякий раз в конце обхода подмигивал Костоломову.
Член комиссии, который упал, оказался большим эрудитом. «У больных шизофренией, – сказал он, – по последним научным данным, нарушена выработка эндорфинов. Вы не знаете, что такое эндорфины, не в курсе, литературу читать надо, товарищи, квалификацию повышать, нельзя заниматься ползучим эмпиризмом. Эндорфины – это, к вашему сведению, вещества психических чувств, материальный субстрат эмоций. Нет, нет, ни в коем случае не механицизм и не вульгарный локалицизм, а дифференцированный химизм, именно, только так.
Ваш этот… Хомуткин… Чересседельников… Лошадиная фамилия, вы не в курсе, это типичный случай эндорфинового дисбаланса, ну просто классика, между прочим, еще Рабле описал, он тоже был врач и душевнобольной, вы не в курсе.
