Чтобы ввести сегодня понятие комического, я вновь обращусь к истории золотого тельца.
Итак, на слова Судье, назвавшего банкира золотым тельцом ~ а это само по себе если даже не шутка, то, по меньшей мере, метафора — Гейне отвечает, что для теленка тот ему кажется староватым. Обратите внимание, что если бы слова Гейне имели буквальный смысл, то это означало бы, что он ничего не понял, что он не менее наивен, чем тот бедняга, что назвал женщину отказчицей. В этом случае реплика его действительно была бы комична.
Именно в этом подоплека остроты и состоит. Реплика Гейне и есть своего рода отказ — увидев, что сулят ему, если можно так выразиться, слова Судье, он с улыбкой ставит его в тупик. В конце концов, то, что сказал Сулье, не так уж смешно, и Гейне побивает его в остроумии, показывая, что расклад может выйти куда лучше. Он создает новый, по отношению к первому тельцу, метонимический объект. Тем самым он играет на комическом противопоставлении.
Здесь нельзя не увидеть принципиальной разницы. Что касается комического, то в случае Witz'iiмы имеем с ним дело лишь походя — в какой-то черте, фразе, мимолетной словесной стычке. 1 la самом деле сфера комического гораздо шире. Чтобы острота дошла, долго ее мусолить не требуется, в то время как для комического эффекта молниеносного контакта явно недостаточно. Я обращаюсь сейчас ко всем вам, независимо от положения, которое вы теперь занимаете, не зная, ни как вы сюда попали, ни даже кто вы вообще такие, — так вот, чтобы отношения наши приобрели характер комический, то, что нас связывает, должно задевать нас личностно куда глубже. Именно такая связь и намечается в отношениях между Су-лье и Гейне — отношениях, где задействован оказывается механизм соблазна, ибо ответ Гейне встречает так или иначе со стороны Су-лье некоторое неприятие.
Короче говоря, чтобы комическое было возможным, необходимо, чтобы отношения между требованием и его удовлетворением не укладывались в один лишь краткий момент, а разворачивались бы в пространстве, сообщающем им стабильность и постоянство, задающем тот путь, которым они могли бы, имея в виду некоего определенного другого, следовать. И вот теперь, когда мы обнаружили за фасадом остроты ту самую существенную для требования структуру, в соответствии с которой оно, будучи подхвачено Другим, обречено остаться неудовлетворенным, у проблемы находится тем не менее решение, решение на фундаментальном уровне — то самое, которое все человеческие существа с самого начала жизни и до конца своего земного существования ищут. Поскольку от Другого зависит все, решение состоит в том, чтобы получить некоего Другого всецело в собственное распоряжение. Это и есть то, что называют любовью. В диалектике желания речь всегда идет лишь о том, чтобы иметь Другого в собственном распоряжении.
Область наполненной речи в том смысле, в котором я о ней однажды уже говорил, задается на этой схеме самими условиями, в которых, как мы видели, может и должно осуществляться нечто такое, что было бы удовлетворению желания равнозначно. Мы имеем основание полагать, что удовлетворено оно может быть лишь по ту сторону речи. Линии, связывающие Другого с Я, с метонимическим объектом и с сообщением, ограничивают участок, где должна состояться речь наполненная. В качестве характерного примера представляющего собой подобную речь сообщения я приводил такие фразы, как: "Тылюи господин" или "Ум. мои .жена. Ты, другой, являешься моей женой." Именно в этой форме, — говорил я некогда вам, — дает мужчина образец речи наполненной: речи, в которой он задействован как субъект сам, в которой он утверждает себя в качестве мужа той, к которой он обращается, в инвертированной, обращенной форме это ей заявляя. Я уже демонстрировал вам странный, парадоксальный характер, этой речи свойственный. Все дело в том, что именно должно здесь цепочку замкнуть. Метонимия, которая тем самым предполагается, переход от Другого к тому единственному в своем роде объекту, который этой фразой выстраивается, требует, так или иначе, чтобы ее приняли, чтобы от γ к ОС вслед за этим что-то прошло, то есть чтобы ты, о котором идет речь, не ограничило свой ответ простым: "Нет уж, увольте".
Но даже если оно этого не отвечает, происходит зачастую нечто другое. Дело в том, что если искусная подготовка, наподобие остроты, не приходит на помощь, заставляя линию β и β и се параллель на нижнем этаже схемы совпасть, обе линии остаются друг от друга абсолютно независимы. В результате субъект, о котором идет речь, свою собственную систему метонимических объектов благополучно сохраняет. На наших глазах возникает, таким образом, в кругу из четырех β противоречие: поскольку каждый из них остается, как говорят, себе на уме, учреждающая что бы то ни было речь наталкивается на проблему, которую я, коли уж перед нами квадрат, назову проблемой не квадратуры круга, а, наоборот, круговости метонимий — метонимий, которые даже в случае идеального их conjungoсохраняют между собою отчетливое различие. "Хорошие браки случаются, а вот сладостных не было никогда", — пишет Ларошфуко.
Проблема Другого и любви лежит в самом центре комического. Чтобы убедиться в этом, стоит для начала вспомнить, что тому, кто желает узнать о комическом побольше, неплохо почитать комедии.
У комедии есть своя история. Есть у нее и свое происхождение, над которым люди немало ломали голову. И происхождение это тесно связано с отношением оно к языку.
Оно, о котором мы в данном случае говорим, — что это такое? Это ведь не просто та первоначальная основная потребность, в которой индивидуализация в качестве организма берет свои корни. Уловить его можно лишь по ту сторону какой бы то ни было проработки желания в сети языка. И лишь в пределе может оно быть осуществлено. Человеческое желание еще не включено здесь в систему языка, которая бесконечно откладывает его, не оставляя места, где оно могло бы сложиться и быть именовано. Оно остается, однако, по ту сторону всякой языковой проработки, тем, что являет собой осуществление той изначальной потребности, которая у человека, по крайней мере, не имеет никакого шанса хотя бы просто о собственном существовании узнать. Мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем, что представляет собою оно у животного, но зато мы прекрасно знаем, что у человека оно полностью вовлечено в диалектику7 языка и является тем самым, что несет и хранит в себе первоначальную жизнь влечения.
Где берет свое начало комедия? Нам говорят, что начало свое она берет на тех пирах, где человек, собственно, говорите)«, обращая это в своего рода оргию — оставим этому слову всю темнотуего смысла. Трапеза на этих пирах состоит из приношений богам, языковому Сонму Бессмертных. В конечном счете, весь процесс проработки желания в языке приходит и сводится к одному — к потреблению пиршественных яств. Весь обходный маневр совершается лишь для того, чтобы вернуться вновь к наслаждению, и притом самому элементарному. Именно этой стороной соприкасается комедия с тем, что можно рассматривать, вслед за Гегелем, как эстетическую фазу религии.
О чем говорит нам античная комедия? Было бы неплохо, если бы вы полистали на досуге Аристофана. Это как раз тот момент, когда Оно берет свое и заставляет язык служить себе службу — службу самого примитивного свойства. Общеизвестно, что в Облаках Аристофан высмеивает Еврипида с Сократом, Сократа в первую очередь. Но в какой форме он это преподносит? Очень просто: он показывает, что вся Сократова хваленая диалектика служит либо старику, удовлетворяющему с помощью ее фокусов свои нехитрые нужды (выпросить денег, скрыться от кредиторов), либо юноше, помогая ему уйти от своих обязательств, манкировать своими обязанностями или поиздеваться над старшими. Речь идет о возвращении потребностей в самой элементарной их форме. То, что оказалось включено в диалектику языка с самого начала, то есть вес-сексуальные потребности в первую очередь и все скрытые потребности вообще — вот, что выступает в тексте Аристофана на первый план. И заходит при этом весьма далеко.
Особенно я рекомендую вам пьесы, где речь идет о женщинах. В том возвращении к элементарным потребностям, которое за всем этим действом скрывается, женщинам отведена особая роль. Ведь это с их помощью Аристофан, в момент воображаемой сопричастности, который в комедии воплощается, обращает наше внимание на то лишь задним числом заметное обстоятельство, что государство и полис существуют лишь для того, чтобы от них была какая-то польза, чтобы превратить Агору — на что, впрочем, никто не надеется, — в молочную реку с кисельными берегами. Утратив было под воздействием покорно следующей всем превратностям диалектического процесса противоестественный эволюции здравый смысл, общество вновь возвращается к нему благодаря женщинам, единственным, кто действительно знает, в чем мужчина на самом деле нуждается, — и возвращение это принимает, естественно, формы самые изобильные.
