– Да нет, конечно! Запугать Марата можно, но это будет не воспитание, а именно запугивание. И тогда – в этом вы опять же правы – когда он подрастет, он перестанет бояться, и у вас вообще не останется никаких рычагов для воздействия на него.
– А что делать-то?
– Сейчас вам нужно давать ему четкую и однозначную обратную связь по поводу всех его поступков. Это мне не нравится… Меня ужасно раздражает, когда… Папа не любит, если… Бабушка будет очень рада, если ты… Понимаете? Очень коротко, четко и обязательно от конкретного лица. Алик должен делать то же самое. Кроме того, учите его видеть вас. Со всеми вашими желаниями, привычками, капризами. Заставьте его с вами считаться. Вот именно для этого и должно звучать ваше «я хочу». Вы лично, папа и бабушка – как модель окружающего мира. Когда он научится видеть вас, ему будет легче заметить и учесть учительницу, воспитательницу, детей в школе…
– Он будет истерики устраивать. Он уже привык, что все по его…
– Ничего, поустраивает и перестанет. Только не жалейте и не утешайте.
– А это не вредно?
– Куда вреднее расти румяным эгоистом, который никого, кроме себя, не видит и знать не хочет.
– Хорошо, я попробую. Только не знаю, получится ли у меня…
– Попробуйте.
Через пару недель ко мне на прием явился Алик собственной персоной.
– Знаете, – сказал он, задумчиво почесывая затылок. – Моя жена, по вашей наводке, делает что-то такое загадочное, а объяснить толком ничего не может. Или не хочет. Вчера вечером, например, она отправилась в кино с подругой, которую до этого не видела три года. Марат закатил дикую истерику на тему: «Мама, не уходи!» А я вообще чувствовал себя полным идиотом, потому что совершенно не понимал, что происходит и как я должен на это реагировать. Она сказала, что это нужно для воспитания ребенка, а я должен давать ему какую-то обратную связь о своих чувствах. Какая, к чертям собачьим, обратная связь, и как я могу говорить о своих чувствах с пятилетним ребенком?! Я вообще не умею о них говорить! Я же не герой латиноамериканского сериала!
Отсмеявшись, я провела вторую серию ликбеза. На этот раз с Аликом. Алик, как и следовало ожидать, рыдать не стал.
– Понятно, – задумчиво протянул он. – А вы знаете, я давно что-то такое подозревал, только вот сформулировать никак не мог. Слишком уж он какой-то… поверхностный, что ли… и действительно не умеет ни с кем считаться, хотя по возрасту уже должен был бы. Так вы говорите, это пройдет?
– Само по себе – нет. То есть биологически Марат может стать здоровым, но все его неврологические особенности, если прямо сейчас не заняться коррекцией, перейдут в патологию характера. Проще говоря – получится здоровый эгоист.
– Значит, будем корректировать. А в обычной школе-то он учиться сможет?
– Безусловно, да. Хотя проблемы наверняка будут. О них мы поговорим в свое время. Сейчас есть более неотложные задачи.
– А что – если это болезнь, то нет ли от нее каких-нибудь таблеток?
– Вам так хочется покормить Марата лекарствами? Думаете, таблетки научат его не оскорблять бабушку?
– Да нет, это я так спросил, на всякий случай… Ну, так что же надо делать сейчас?
– Объясняю еще раз… – вздохнула я.
В дальнейшем я регулярно встречалась с Наташей. Алик не появлялся, но, по словам жены, педантично следил за выполнением всех рекомендаций. Марат же, вопреки всем предположениям матери, никаких особых истерик устраивать не стал. Как только ему внятно сообщили и показали, что и почему нравится и не нравится окружающим его людям, он тут же проявил себя как совершеннейший конформист. Любимым его вопросом стал: «А это будет – как? Хорошо?»
Однажды, спустя три или четыре месяца после начала терапии, Марат, перебирая старые тетради и вспоминая детей из «обучалки-развивалки», вдруг спросил:
– Так меня выгнали потому, что я был плохой? Не потому что – глупый?
– Ты не глупый и не плохой, – сориентировалась Наташа. – Ты просто не умел правильно себя вести, не думал о других, мешал им.
– А теперь – умею? – тут же поинтересовался Марат.
– Не знаю, – честно призналась Наташа. – Вроде бы, теперь получше стало. Бабушка давно не жаловалась.
– Так может, мне опять заниматься пойти? – непривычно жалобным тоном попросил мальчик. – Мне там рисовать нравилось. И английский. У нас в садике такого нет.
На следующий день Наташа прибежала ко мне.
– А что вы сами-то думаете? – спросила я.
– Ну вот, я его опять отдам, а его опять выгонят. Он же как был непоседа, так и остался. Это для него травма будет. Ведь так?
– В общем, да, – вынуждена была согласиться я. – Здесь есть один острый момент. Когда мы обучаем гипердинамического ребенка чувствовать других людей, у него и у самого шкура становится потоньше. Понимаете?
– Да, понимаю, – закивала Наташа. – Он раньше очень редко обижался. Казалось, что ему все – все равно. Мы на него орем, а он – ноль внимания. Скажет: «Отстаньте!» – и все. А сейчас прямо так и говорит, как мы: «Меня обижает, когда вы…» или «меня это раздражает».
– Отлично, просто отлично! – обрадовалась я. – Видите, не плачет, не злится, не бьется в истерике, а прямо сообщает вам о своих чувствах. Вы ведь это учитываете?
– Конечно! Как вы учили, говорим: «Спасибо, что сказал. Теперь мы поняли, что ты чувствуешь по этому поводу». И свекровь говорит, что он очень повзрослел, и ей теперь гораздо легче с ним договориться. Мы ей про вас толком ничего не говорили. Понимаете, она думает, что психолог – это тот, который психов лечит. Алик как-то попробовал с ней поговорить, а она: «Вы из ребенка дурака-то не делайте!»… А что же все-таки с обучалкой?
Тщательно все обсудив, мы с Наташей решили с общим образованием в этот год больше не рисковать, а отдать Марата в кружок керамики и рисования. Марат охотно согласился и даже умудрился сделаться любимцем руководительницы кружка – веселой девушки-студентки. Кривобокий расписной горшок, подаренный Маратом, довольно долго украшал стеллаж в моем кабинете, пока другой гипердинамический ребенок не уронил и не разбил его. Мне было очень жалко – честное слово.
Приличный Филипп
(окончание)
Груня быстро и охотно отвечала на все мои вопросы, а вот разговорить Филиппа казалось практически невозможным. В ответ на все обращения он предпочитал даже не говорить «да» или «нет», а просто мотать или кивать головой. В конце концов, я отправила его в другое помещение рисовать рисунок на тему «школа» и осталась с Груней наедине.
– А что думает Аркадий по поводу проблем младшего брата?
– Да он и не знает ничего! Когда он уходил, все еще так себе было. Филипп сказал: не надо Арьке ничего писать, пусть он там не расстраивается. Мы и не пишем. И он сам тоже пишет, что в школе все нормально. Аркашенька-то в каждом письме спрашивает: как там братик? Ну, мы с отцом пообещали не говорить, вот и врем на старости лет, как два дурака. Неправильно это, да?
– Разумеется, неправильно. У братьев всегда были хорошие отношения, сейчас старший мог бы поддержать младшего. Но, с другой стороны, вы дали Филиппу слово… Этот вопрос надо обдумать…
– Хорошо, хорошо, доктор! Только как же нам дальше-то быть?! Куда же я его теперь дену-то! Неужели к этим отдавать, к умственно отсталым?! Оттуда же потом вовек не выберешься, да и на всю жизнь клеймо! Он и так уже бог весть что о себе думает. Я вот пришла намедни от учительницы-то, наговорила она мне, у меня сердце не выдержало, так прямо в кухне и разревелась. Картоплю чистю, а слезы так и капают, так и капают… Филипп как почуял что: в кухню пришел, взял другой нож, стал рядом картоплю чистить. Потом и говорит: «Не плачь, мама. Чего уж плакать-то теперь, коли я такой урод вышел». Я еще пуще плакать: «Какой же ты урод, Филечка! Мне лучше тебя и не надо никого!» Так ведь, доктор, святая правда это! Нешто ж я не вижу: у других-то пацаны – черти истинные рядом с ним. А он и поможет завсегда по дому, и когда душу крутит, – знаете, со всеми бывает, – так он и помолчит рядом, посопит, вроде и полегче стало. Кого ж мне еще нужно!
– Вы абсолютно правы, Агриппина Тимофеевна! – сказала я. – Вам очень повезло. Филипп – хороший человек и замечательный сын. А ему, в свою очередь, очень повезло с матерью.
– Правда? – Грунины глаза недоверчиво блеснули. – Вы это серьезно говорите?! Или шутите?
– Я говорю абсолютно серьезно, подтвердила я.
– А как же учительница говорит…
– Вот с этим мы сейчас и будем разбираться. Посмотрите в карточку. Видите, написано: ММД, гиподинамический синдром. Кто вам про гиподинамический синдром первым сказал?
– Это, по-моему, еще тот, психиатр. А остальные с него переписывают.
– Правильно, диагнозы-то уже два года переписывают, а вы так ничего толком и не знаете, что с вашим ребенком происходит. Потому и верите всяким ужасам.
– Так мы медицине-то не обучены. Потому и верим тем, которые образованные. Как же иначе-то? – возразила Груня. – Небось, каждый человек в жизни на свое место поставлен. Там ему и разбираться. А в чужое – не лезь.
