задерживают».
Затем:
«Я в европейском порту, чтобы сесть на корабль, но корабля нет и я не знаю, как мне уплыть».
Самая поздняя версия сновидения такова:
«Я в городе, дома, и хочу выйти. Когда я открываю дверь, мне это не удается. Я сильно толкаю, дверь открывается, и я выхожу».
Тема, объединяющая все эти сновидения, – страх оказаться под замком, оказаться в тюрьме, не иметь возможности «выйти наружу». Что этот страх означает для человека, который видел сны, не имеет значения в данном контексте. Серия сновидений показывает, что на протяжении ряда лет страх сохранялся, но делался менее острым – от заключения в тюрьме до трудно открывающейся двери. Если изначально человек чувствует себя неспособным выбраться, то в последнем сновидении ему это удается: благодаря дополнительному усилию он открывает дверь и выходит. За годы в личности видящего сны произошли значительные изменения.
VII
Символический язык в мифе, сказке, ритуале и романе
Миф, как и сновидение, представляет собой историю, происходящую в пространстве и времени, историю, выражающую на символическом языке религиозные и философские идеи, душевный опыт, в чем и кроется истинное значение мифа. Если не удается уловить настоящий смысл мифа, человек оказывается перед альтернативой: рассматривать миф как донаучную, наивную картину мира и истории, в лучшем случае как продукт поэтического прекрасного воображения – или видеть в нем, как видят ортодоксальные верующие, правдивую историю, описание событий, происходивших в реальности. Если в XIX и начале XX века в западной культуре такая альтернатива казалась неизбежной, постепенно возник новый подход. Акцент начал делаться на религиозном и философском значении мифа, а очевидная история стала рассматриваться как символическое выражение этого значения. Однако даже в очевидной истории исследователи научились видеть не просто продукт фантастических измышлений «примитивных» народов, но тщательно сохраняемые воспоминания о прошлом. (Историческая правдивость некоторых мифов была установлена благодаря многочисленным раскопкам последних десятилетий.) Первопроходцами среди тех, кто проложил путь к новому пониманию мифов, были И.-Я. Бахофен и Зигмунд Фрейд. Первый с несравненной проницательностью и блеском показал религиозное и психологическое, а не только историческое значение мифа. Второй помог пониманию мифа благодаря раскрытию символического языка на основании толкования сновидений. Это была, скорее, косвенная, чем прямая помощь изучению мифологии, поскольку Фрейд был склонен видеть в мифе, как и в сновидении, выражение только иррациональных, антисоциальных импульсов, а не мудрость прошлых веков, высказанную на специфическом языке – языке символов.
Толкование мифа об Эдипе дает замечательный пример фрейдовского метода и одновременно прекрасную возможность для иного подхода – возможность увидеть как центральную тему мифа не сексуальные желания, а фундаментальный аспект межличностных отношений и отношения к власти. Одновременно это является иллюстрацией искажений и изменений, которые память о древних социальных формах претерпевает при формировании очевидного текста мифа.
Фрейд пишет [37]:
«Если «Царь Эдип» может трогать современного читателя или зрителя не менее сильно, чем античных греков-современников, единственным объяснением служит то, что эффект греческой трагедии зависит не от конфликта между роком и человеческой волей, а от особых свойств материала, на котором этот конфликт раскрывается. В нас должен говорить голос, готовый признать неодолимую силу преследующего Эдипа рока, в то время как мы можем отмахнуться от ситуаций в «Алмфрау» или других трагедиях, где вмешательство судьбы выглядит случайным. И в «Царе Эдипе» действительно есть мотив, объясняющий приговор этого внутреннего голоса. Судьба Эдипа трогает нас только потому, что она могла бы оказаться нашей собственной, если бы оракул еще до рождения наложил на нас то же проклятие, которое тяготеет над Эдипом. Вполне возможно, что нам всем суждено обратить свое первое сексуальное влечение на мать, а первые импульсы ненависти и насилия – против отца; наши сновидения убеждают нас в том, что это так. Царь Эдип, убивший своего отца Лая и женившийся на своей матери Иокасте, не больше и не меньше, чем исполнение желания – исполнение желания нашего младенчества. Однако нам повезло больше, чем ему, мы не стали психоневротиками и сумели, взрослея, перестать испытывать сексуальное желание в адрес матери и ревность в адрес отца. Мы отшатываемся от тех, для кого примитивное желание нашего детства исполняется, со всей силой, подавленной в нас со времен детства. По мере того как поэт своим творением показывает вину Эдипа, он вынуждает нас осознать нашу собственную внутреннюю сущность, в которой все еще действуют те же импульсы, пусть они и подавлены. Вот с какими словами хор покидает сцену:
О сограждане фиванцы! Вот пример для вас: Эдип,
И загадок разрешитель, и могущественный царь,
Тот, на чей удел, бывало, всякий с завистью глядел,
Он низвергнут в море бедствий,
В бездну страшную упал!
Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,
Кто достиг предела жизни,
В ней несчастий не познав [38].
Это предостережение задевает нас и нашу гордость, ведь мы со времен младенчества выросли и стали такими мудрыми и сильными, по нашей собственной оценке. Как и Эдип, мы живем в неведении о тех желаниях, которые оскорбляют нашу мораль, желаниях, которыми наградила нас природа; осознав их, мы, возможно, отвратили бы взгляд от сцен нашего детства».
Концепция эдипова комплекса, столь замечательно представленная Фрейдом, сделалась одним из краеугольных камней его психологической системы. Он полагал, что эта концепция – ключ к пониманию истории и эволюции религии и морали. Фрейд был убежден в том, что именно в этом комплексе основа механизма развития ребенка; он видел в эдиповом комплексе причину психопатологического развития и «ядро невроза».
Фрейд ссылался на миф об Эдипе в том виде, в каком он представлен в трагедии Софокла «Царь Эдип». Трагедия сообщает нам, что оракул предсказал Лаю, царю Фив, и его жене Иокасте, что, если у них родится сын, он убьет отца и женится на матери. Когда у них родился сын Эдип, Иокаста решила, что сможет избегнуть судьбы, предсказанной оракулом, убив ребенка. Она отдала младенца пастуху, который должен был оставить его в лесу, связав ему ноги, чтобы тот умер. Однако пастух пожалел ребенка и отдал его слуге царя Коринфа, который и отнес младенца своему господину. Царь усыновил мальчика, и молодой человек вырос в Коринфе, не зная, что царю Коринфа он неродной сын. Дельфийский оракул предрекает ему судьбу: он убьет своего отца и женится на матери. Эдип решает избегнуть такой участи
