Брайан Кнатсон изучал активность мозга с помощью функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ) во время эпизодов покупки и продажи товаров[393]. Он обнаружил, что когда мы смотрим на товары, которые нам нравятся (независимо от того, покупаем мы их или продаем), возникает повышенная активность в прилежащем ядре. Это одна из мозговых структур, относящихся к системе вознаграждения. Когда мы думаем, что можем купить такую вещь по выгодной цене, активируется срединная лобная кора – еще одна часть системы вознаграждения. Но этого не происходит, когда цена слишком высока (в конце концов, далеко не все из нас любят торговаться). А когда субъектам исследования предлагали продать кому-то принадлежащий им товар по очень низкой цене, то у них активизировалась островковая кора в правом полушарии. Эта область сигнализирует о несоответствии между ожидаемой целью и полученным результатом и, можно сказать, служит нейронным эквивалентом разочарования. Более того, активность островка свидетельствовала об эффекте владения (ощущении особой ценности личной вещи).
Выводы, сделанные на основе томографии, согласуются с идеей страха потери. Несоответствие приписываемой своей вещи ценности и предлагаемой за нее цены порождало у «продавцов» негативную эмоциональную реакцию. Это выявляет не столько наше стремление продать что-то подороже, сколько чувство неудовольствия, когда мы продаем собственные вещи по цене, которая нам кажется ниже того, что они стоят.
Эта боязнь потери выглядит очень похожей на ненадежную привязанность между родителями и ребенком, которая потом порождает в нем чрезмерный страх разлуки с теми, кого он любит. Индивидуумы, которые были оценены как особо тревожные в плане личных взаимоотношений привязанности, проявляли и гораздо более выраженный эффект владения – они требовали завышенную цену за принадлежавшие им вещи[394]. Они оказались «прилипчивы» не только к людям, но и к вещам! Более того, если путем прайминга их наводили на мысли о предыдущих неудачных отношениях (тех, что заставляли их ощущать тревожность и неуверенность), эффект владения увеличивался еще больше. Очевидно, что эмоции, связанные с нашими прошлыми личными связями, способны захлестнуть систему рационального мышления, когда речь заходит о цене личной собственности.
Несмотря на 30 лет исследований эффекта владения, только недавно исследователи стали изучать этот феномен в других популяциях, помимо северо-американских студентов. Ведь в других культурах возможны другие отношения к объектам собственности. Например, в сравнении с Западом нигерийцы ценят подарки других больше и демонстрируют менее выраженный эффект владения в отношении собственности, добытой лично ими[395]. Недавнее исследование народа хадза (охотников и собирателей, живущих в Северной Танзании) тоже не обнаружило признаков эффекта владения[396]. Видимо, здесь сказывается культурное отличие между западными обществами, где личность воспринимается как нечто суверенное, и незападными обществами, особенно в Восточной Азии, где личность воспринимается в контексте отношений с другими и взаимосвязи с миром. Например, существует задача самохарактеризации[397], называемая «Тест 12 утверждений» («Twenty Statements Test»), где участникам нужно записать двенадцать утверждений в ответ на вопрос в заголовке листа: «Кто я?» Это очень простая оценка определенных характеристик, отражающих представление человека о себе. Он может выделять в себе физические аспекты («я высокий») или социальные роли («я – отец»), или личностные качества («я импульсивен»). После выполнения теста их разделили на индивидуальные характеристики (черты характера и неотъемлемые качества) и внешние (социальные роли и отношение к другим). Оказывается, в отличие от представителей восточных культур, ориентированных на взаимосвязь, западные люди склонны описывать себя в категориях индивидуальных качеств (внешность и черты характера).
Как проявляются эти разные типы самовосприятия в вопросах отношения к собственности? Опираясь на идею «расширенного Я», можно сказать, что эффект владения отчасти является функцией тенденции ценить свою индивидуальность.
Психолог Уильям Мэддакс и его коллеги[398] первыми продемонстрировали, что эффект владения не так выражен у представителей Восточной Азии, как у студентов Северо-Запада. Однако хитроумный Мэддакс просил испытуемых обоих групп написать сначала о себе, а потом о своих отношениях с другими людьми. Было показано, что в те моменты, когда представители Восточной Азии сосредоточены на себе, они больше ценят вещи, которыми владеют. А западные люди, сосредоточиваясь на своих отношениях с другими, демонстрируют снижение эффекта владения.
Мы не только переоцениваем свою собственность, но и заримся на то, чему другие уделяют особое внимание. Оказывается, когда мы видим, как кто-то, глядя на вещь, улыбается, мы автоматически начинаем предпочитать эту вещь тем, на которые никто не смотрит[399]. Исследования подобного рода демонстрируют, что в ситуациях, когда мы оцениваем вещь, делаем выбор или выражаем предпочтение, нами можно легко манипулировать, просто используя контекст и нашу социальную роль. Принадлежность к группе определяет наше самовосприятие настолько, что практически опровергает мнение о том, будто общество есть сумма индивидуальностей. Скорее наоборот: экспансия нашего Я распространяется не только на нашу собственность, но и на собственность тех, кто нас окружает.
Глава 6
Как племя сделало меня, или Я, мозг и социум
Знаете ли вы, что многие называют одним из самых ужасающих своих переживаний опыт публичного выступления?
Когда страх предстать перед людьми становится чрезмерным, это называется социальным тревожным расстройством. По данным Американской ассоциации психиатров, оно стоит на первом месте среди других тревожных расстройств и на третьем среди психических расстройств в целом. Более одной десятой населения США страдает социальным тревожным расстройством. Эта цифра на удивление высока с учетом того, насколько общественным видом мы являемся[400]. Почему это происходит?
Наше ощущение Я есть продукт социума и мозга. И будучи социальным, наше Я радикально изменяется в присутствии других людей из-за нашей потребности подстроиться под них. Это настолько серьезный императив, что принадлежность к группе дает одни из самых жизнеутверждающих переживаний и одновременно становится одним из главных вызовов, порождающих тревожность.
Есть гипотеза о том, что окружающие рефлексивно вызывают наши эмоции[401]. Оказавшись в толпе, мы возбуждаемся. Лимбическая система автоматически реагирует на присутствие других. Можно утверждать, что это основная функция эмоций – мотивировать социальное поведение, позволяющее либо присоединиться к некой группе, либо избегать ее. Когда кто-то просто смотрит на нас, мы возбуждаемся только оттого, что становимся фокусом внимания. Одно из наших исследований[402] продемонстрировало, что непосредственное внимание, выражаемое взглядом в упор, провоцирует у человека расширение зрачков. Лимбическая система управляет нашими элементарными взаимодействиями с другими людьми: бьем ли мы их, бежим от них или блудим с ними.
Иногда возбуждение может повысить нашу эффективность. Мы бежим быстрее, вертимся быстрее и в основе своей улучшаем свою игру, когда вокруг другие люди. Однако эта энергия возбуждения может и повредить эффективности, особенно если человек не слишком искусен. Когда другие смотрят на нас, у нас пересыхает во рту, наш голос дрожит и руки трясутся – признаки лимбического возбуждения. Это состояние, когда сосет под ложечкой, но не от голода. Такая нервозность перед премьерой знакома актерам, еще не успевшим привыкнуть к своим ролям. Только набравшись опыта, мы можем оставаться на высоте[403].
Действительно, не любое групповое поведение ведет к повышению эффективности. Так, при групповом перетягивании каната члены команды вкладывают вдвое меньше усилий в сравнении с тем, когда соревнуются по одиночке. Этот феномен известен как «социальная леность»[404]. Как только мы смешиваемся с толпой, мы больше не чувствуем потребности прилагать особые усилия, если они остаются незамеченными. Только когда группа оценивает наши усилия, мы стараемся еще больше. Эта потребность быть замеченным объясняет, почему групповое мнение становится более поляризованным в сравнении с умеренными взглядами отдельных ее членов[405]. В стремлении завоевать одобрение группы индивидуумы занимают крайние позиции, которые, как им кажется, выражает группа, что, в свою очередь, тянет группу еще дальше к экстремальным позициям. Вдобавок к этой динамической тенденции вступает в силу «групповое мышление»[406]: мы притормаживаем свое критическое мышление, когда становимся одним из множества принимающих решение. Таким образом, очевидно, насколько по-разному мы ведем себя, когда находимся в группе и когда действуем в одиночку. Это объясняет, почему рост политического экстремизма требует не только непреклонности меньшинства, но и преступной беспечности большинства. Какой бы мнимой индивидуальностью мы ни обладали, когда мы находимся в больших группах, она погрязает в других. Наша индивидуальная автономия иллюзорна.
