Родитель, который легально болен, перестает быть для ребенка неразрешимой дилеммой: так он хороший или плохой? И тогда не нужно решать сложную задачу. Его поведение, отношение к детям и другим близким — образец для подражания, или он ужасен, и теперь непонятно, что с этим нужно и можно сделать?
Само поведение больного человека уходит из-под оценочных критериев. Болен — это означает, что есть какие-то ограничения, особенности, которые надо учитывать. Как у человека с бронхитом. Он не плохой и не хороший, просто все время кашляет и всем мешает спать, но бронхит не имеет отношения к нему как к личности. Конечно, «болен» — это тревожно, потому что непонятно, будет ли близкий человек здоров и когда поправится. Но это уже адекватная тревога, соответствующая обстоятельствам и сути происходящего.
Или, к примеру, близкий, оказавшийся в заключении. Большинство семей начнут плавно или совсем неизящно избегать обозначения факта того, что важный для ребенка человек совершил проступок, и теперь оказался в заключении, где отбывает заслуженное наказание. Слова, обозначающие полуправду или искажающие факты: «мама уехала на какое-то время», «папа работает в другом городе» и прочие объяснения должны, по мнению семьи, прекратить детские вопросы. Но даже если дети прекращают задавать вопросы вслух, они все равно существуют в психике ребенка. А почему мама не попрощалась со мной? А почему папа не приезжает повидать меня? И так далее: не просто вопросы задаются, но и ответы как-то сами собой складываются. Например: «я такой, что меня можно бросить», «все близкие люди могут внезапно пропасть из моей жизни», «мои близкие взрослые мне что-то недоговаривают, скрывают», «у всех детей всегда мамы рядом, а моя не со мной, значит, я чем-то очень виноват или плох» и так далее.
Отрицание каких-то важных для ребенка фактов (а для него все факты, касающиеся его близких, важные) создает напряжение в его психике: так или иначе, все его реакции, модели поведения и защиты могут начать выстраиваться вокруг этого невнятного, непроясненного события. Непроявленное не может быть завершенным. Незавершенное фиксирует на себе. Создает фантазии, выстраивает когнитивные или эмоциональные конструкции, призванные как-то объяснить, что происходит, прийти к какому-то решению, а в случае детской психики — желательно непротиворечивому решению, потому что перерабатывать и принимать противоречия пока не получается.
Честно описанное, сказанное, создает внятное отношение к этому. На знание, каким бы печальным или неприятным оно ни было, можно опереться. Если сказать ребенку: «Твоя мама больна, и поэтому она не может заботиться о тебе так, как ей бы хотелось», — это грустная правда, но на нее можно опереться. Мама больна: это означает, что не я плохой, а маме нужно лечение. Это не избавит ребенка от всех сложных и неприятных чувств: от тревоги, беспокойства за маму, от одиночества и дефицита тепла. Но он будет знать причины, и сможет переживать все это адекватно событию. То есть его чувства будут соответствовать тому, что происходит, и направлены они будут на того, с кем это связано.
Взрослые сами сначала ставят трагическое клеймо на любое выделяющееся из социально одобряемых событие, а потом начинают этого стыдиться и скрывать, создавая завесу тумана, мутности, тайны. Причем уже в самом процессе трагедизации происходит подмена.
Алкоголизм не видится причиной того, что мужчина не справляется с жизнью и вынужден прибегать к компенсациям, а семья, находясь в созависимой позиции по отношению к этому непризнанному событию, укрепляет его способ «не справляться». Они будут говорить: «вот ведь, с мужиком не повезло!», «у него нет силы воли», «опустился», «не может взять себя в руки». Как будто виноват алкоголь, сам мужчина, а не та жизнь, видимо, тяжелая, стрессовая или пустая, которой живет отец семейства.
Многие жены говорят: «Какой он замечательный, когда не пьет!», им бы хотелось оставить его «замечательность», готовность все делать и всем служить, но убрать его желание выпить. А тот факт, что выпивка — это часто расплата за жизнь, в которой служишь всем, выполняешь роль хорошего мальчика и дома, и на работе, подавляешь свое мужское и человеческое естество, естественную агрессию, но потом почему-то очень хочется выпить, чтобы расслабиться, «усыпить внутренних родителей, призывающих к хорошему поведению», — об этом жены часто не хотят знать. У их супруга, в их семье нет алкоголизма, у них есть безвольный никудышный муж и отец, которого все ругают и стыдятся.
У «никудышного» тогда только один выход — стать «хорошим», что он и старается делать после того, как протрезвеет, но именно это потом и заставляет его пить снова. Потому что «стать хорошим» — это остаться в детской позиции служения, в ней невозможно повзрослеть, взяться за свою жизнь и построить ее такой, какою хочется жить. Если почувствовать возможность сделать это, тогда отпадет и необходимость создавать себе особую реальность с помощью алкоголя, реальность, в которой все перестают напрягаться и все друг друга «уважают».
В семье с отрицанием не может быть душевных болезней, вот бронхи болеть могут, суставы, почки тоже, но психика, душа — никогда. Это почему-то стыдно. Про свои больные почки иные люди могут рассказывать на каждом углу, но признать, что дома живет душевнобольная мать, невозможно. Пусть лучше внуки возьмут на себя весь ее садистический запал по воспитанию. Вместо слабой, нуждающейся в медикаментозном лечении старушки, получаем садистку-бабушку-бывшего педагога, напуганных, не справляющихся с ней родителей, и детей с покалеченной психикой.
Вместо отца, совершившего в своей жизни ошибку и нарушившего закон, взявшего ответственность за это и несущего наказание за совершенное, получается «бандит» и «уголовник», которого надо вычеркнуть даже из упоминаний. Такой отец для ребенка становится окончательно ужасным, потому что от него отворачиваются даже самые близкие. Кем же тогда должен ощущать себя сын, его продолжение? С таким представлением о происшедшем близкие будут с большим беспокойством относиться к любым проявлениям мужского и отцовского в мальчике. Из него постараются вытравить не то что все отцовское, но и все мужское на всякий случай, чтобы «не дай бог, по стопам отца бы не пошел». Но если в нем в какой-то момент все же начнут проявляться черты отца (не обязательно склонность к криминалу), а они, скорее всего, проявятся, то каким будет считать себя сын при таком отношении окружающих взрослых?
Трагедийным можно сделать все что угодно: потерю работы, развод, неудачи, болезни и смерти. И все это скрывать от детей, как бы жалея их психику. Вы уже чувствуете, как и здесь приближается подмена. Их психику, действительно, стоит пожалеть, и… рассказать о том, что происходит.
Другое дело, что взрослому, которой сам не жил в атмосфере открытости и совместного переживания жизненных сложностей, сделать это почти невозможно. Ему негде было научиться этому, и потому он и со своими детьми делает то же самое, что делали с ним, пока он рос. И без посторонней помощи, даже зная о том, что это нужно — сказать все, как есть, — ему невероятно трудно. Не находится нужных слов. Без поддержки хоть какого-то адекватного взрослого нет возможности соприкасаться с тем, что есть, слишком больно, страшно, стыдно.
«Нормальной» может быть любая трагедия, если проживать ее как сложное для всех событие, вызывающее самые разные чувства и требующее включенности, решений, действий и объяснения, во всяком случае, для детей. Важно понимать суть самого события, для того чтобы спокойно, но правдиво объяснить его самим себе и детям. Я хотя бы немного научилась этому у Кэролин Эльячефф, автора книги «Затаенная боль»[3]. Простота, честность и точность, с которой она описывает то, что произошло в их семье, младенцам (!), попавшим в приют после случившихся с ними и их родителями семейных трагедий, меня потрясла и многому научила.
Названное, описанное, объясненное перестает висеть в психике человека чем-то мутным, без конца и без края, оно обретает название и границу, и тогда его уже можно пережить. Если есть с кем, знаешь — как и уже готов это переживать, а не убегать в самые разнообразные компенсации и защиты. Иногда этому могут помочь адекватные взрослые из окружения ребенка или взрослого. Если таких устойчивых мудрых взрослых нет рядом, это можно сделать вместе с психологом.
Все уже, скорее всего, слышали, что, например, лечение от алкоголизма начинается с первого шага: признания «Я алкоголик». Без точного названия, описания того, где ты есть, невозможно начать движение «от». Без обнаружения «я болен тем-то» невозможно начать лечение. Без называния насилия насилием его невозможно остановить.
Иногда на то, чтобы подобраться к точному слову, адекватному названию, признанию, присвоению уходят годы терапии. Психика «пограничника» устроена таким образом, чтобы размывать границу, убегать от называния, потому что страшно или невозможно встречаться с сутью, она слишком ужасает. Но когда это происходит — психика дозревает в процессе работы до способности называть, описывать и переживать — качественные изменения начинаются тут же, в эту самую минуту. У тех, кто ходит на терапию, хотя бы через месяцы или годы есть шанс перестать отрицать очевидное, но до поры до времени похороненное. Обрести свободу там, где были тюрьмы и подвалы, в которых хранилось так их страшащее содержание, ужасы, тайны, боль.
