Постепенно, где-то через год, я расслабился настолько — или размягчился настолько под непрекращающимся нажимом Белль, что начал заканчивать наши встречи аван-кулярным объятием. Что такое «аванкулярным»? Это значит — «как дядя». Но, что бы я ей ни давал, она всегда требовала большего, обнимаясь со мной, постоянно пыталась поцеловать меня в щеку. Я всегда пытался убедить ее с уважением относиться к границам, а она всегда настаивала на активной борьбе с ними. Трудно сказать, сколько лекций было мной прочитано на эту тему, сколько статей и книг я Дал ей.
Но она была, словно ребенок в теле женщины, — сногсшибательном женском теле, — и ее стремление к контакту было непобедимо. Можно ли ей подвинуть стул чуть ближе? Не мог бы я несколько минут подержать ее за руку? Не могли бы мы сесть рядом на софу? Не мог бы я просто обнять ее и посидеть молча или прогуляться с ней, вместо того чтобы разговаривать?
Она была феноменально настойчива. «Сеймур, — говорила она, — ты столько говорил о создании новой терапии для каждого конкретного пациента, но все, что ты запомнил из своих статей, так это «как указано в официальном руководстве» и «пока это не нарушает покой терапевта среднего возраста». Она обвиняла меня в том, что я обращался за помощью к руководству АПА относительно границ в терапии. Она знала, что я был причастен к написанию этого руководства, так что она обвиняла меня в том, что я стал рабом собственных правил. Она критиковала меня за то, что не читал свои собственные статьи. «Вы такое большое значение придаете уникальности каждого пациента, после чего притворяетесь, что один-единственный набор правил подходит для работы с любым пациентом в любой ситуации». Она говорила, что «мы все свалены в одну кучу, как будто все пациенты одинаковы и лечить их нужно одинаково». А ее любимый аргумент звучал так: «Что важнее: соблюдать правила, не вылезать из теплого удобного кресла или же делать то, что лучше для пациента?»
Еще она любила пройтись по моей «защитной» тактике психотерапии. «Вы так боитесь, что на вас подадут в суд. Все вы, терапевты-гуманисты, трясетесь от страха перед законниками, но при этом вы призываете своих психически неполноценных пациентов хвататься за свободу обеими руками. Вы и вправду думаете, что я подам на вас в суд? Разве вы еще настолько плохо меня знаете, Сеймур? Вы спасаете мою жизнь. И я люблю вас!»
И знаете ли, Эрнест, она была права. Она поймала меня. Я действительно дрожал от страха. Я стоял на защите основных установок — даже в тех ситуациях, когда точно знал, что они антитерапевтичны. Я ставил свою робость, свои страхи о своей скромной карьере выше ее интересов. И в самом деле, если взглянуть на ситуацию непредвзято, в том, что я позволял ей сидеть рядом со мной, держать меня за руку, не было ничего плохого. На самом деле каждый раз, когда я позволял ей сделать это, нашей терапии это неизменно шло на пользу — она меньше защищалась, больше мне доверяла, получала лучший доступ к своему внутреннему миру.
Что? Существуют ли вообще устойчивые барьеры в терапии? Разумеется, существуют. Слушайте дальше, Эрнест. Моя проблема заключалась в том, что Белль готова была разнести в клочья любые границы — они действовали на нее как красная тряпка на быка. Стоило только мне поставить любую — любую — границу, она начинала выбивать из нее по кирпичику. Она стала носить обтягивающие платья, прозрачные блузки без лифчика. Когда я прокомментировал эту ситуацию, она высмеяла мое якобы викторианское отношение к телу. Она говорила, что я хочу приникнуть в самые интимные уголки ее сознания, но ее кожа, тело — ни-ни! Несколько раз она начинала жаловаться на уплотнение в груди и просила меня обследовать ее. Разумеется, я отказался. В конце концов секс со мной стал ее навязчивой идеей, и она часами упрашивала меня заняться с ней любовью хотя бы один-единственный раз. Один из ее аргументов звучал так: первое и последнее занятие сексом со мной снимет с нее это наваждение. Она поймет, что ничего особенного или волшебного в этом нет, и тогда она сможет спокойно думать и о других вещах в этой жизни.
Какие чувства вызывал во мне этот сексуальный крестовый поход против меня? Хороший вопрос, Эрнест, но разве он имеет отношение к нашему расследованию?
Вы не уверены? Может показаться, что в данной ситуации важно только то, что я сделал, — то, за что меня су-Дят, а не то, что я думал, чувствовал. Суд Линча не принимает это во внимание! Но, если вы на пару минут выключите диктофон, я скажу вам. Можете считать это инструкцией. Вы читали у Рильке «Письма к молодому поэту»? Так вот, можете считать это письмом к юному терапевту.
Вот так, хорошо. Ручку тоже отложите, Эрнест. Положите ее на стол и просто послушайте меня. Вы хотите знать, как это действовало на меня? Красивая женщина, одержимая мной, которая каждый день мастурбирует, думая обо мне, умоляющая меня заняться с ней сексом, рассказывающая мне о своих фантазиях с моим участием — о том, как она размазывает по лицу мою сперму или добавляет ее в шоколадное печенье? И как, вы думаете, я себя при этом чувствовал? Посмотрите на меня! На костылях, все хуже передвигаюсь, уродлив — мое лицо сожрали морщины, мое тело дрябнет, разваливается на куски.
Я признаюсь в этом. Ничто человеческое мне не чуждо. Это начало заводить меня. Я думал о ней, одеваясь, в те дни, когда мы встречались с ней. Какую рубашку надеть? Она терпеть не могла широкие подтяжки — утверждала, что в них я выгляжу слишком самодовольным. Какой лучше использовать лосьон после бритья? «Royall Lyme» нравился ей больше, чем «Mermen», и я никак не мог решить, на котором из них остановиться. В большинстве случаев я брызгался «Royall Lyme». Однажды в своем теннисном клубе она встретила одного моего коллегу — тупица, страдающий нарциссизмом, который постоянно соперничал со мной. Она завела с ним разговор обо мне. Тот факт, что он имел какое-то отношение ко мне, подействовал на нее возбуждающе, и она тут же поехала к нему. Только представьте себе, этот простак ложится в постель с потрясающей женщиной, не зная, что это происходит благодаря мне. А я не могу сказать ему об этом. Я чуть не лопнул от смеха.
Но испытывать сильные чувства к пациенту — это одно, а вот дать им волю — это совсем другое. И я боролся с этим. Я постоянно занимался самоанализом, не раз консультировался с несколькими друзьями и пытался решить эту проблему во время наших сеансов. Снова и снова я говорил ей, что никогда, ни в коем случае я не буду заниматься с ней сексом и что если я сделаю это, то навсегда упаду в собственных глазах. Я убеждал ее, что хороший заботливый терапевт ей значительно нужнее, чем стареющий любовник-калека. Но я знал, как сильно ее тянет ко мне. Я говорил ей, что не хочу, чтобы она сидела рядом со мной, потому что физический контакт возбуждает меня и снижает мою эффективность в качестве терапевта. Я занимал авторитарную позицию, настаивая на том, что моя способность видеть ситуацию в перспективе развита намного лучше, чем ее, и что о терапии я знаю то, чего она пока знать не может.
Да, да, можете включить диктофон. Полагаю, я ответил на ваш вопрос относительно моих чувств. Итак, это продолжалось больше года, перемежаясь с прорывающимися симптомами. Она не раз срывалась, но в целом наши дела шли довольно хорошо. Я знал, что это ей не поможет. Я всего лишь «сдерживал» ее, обеспечивая сдерживающую среду, обеспечивая ей безопасность от сеанса к сеансу. Но понимал, что время уходит: она стала тревожной и выглядела уставшей.
А однажды она пришла совершенно изможденная. На улицах появилась какая-то новая, очень чистая дурь, и она сказала, что едва борется с желанием попробовать. «Я больше не могу жить этой жизнью, в которой встречаю одни лишь разочарования, — сказала она. — Я из кожи вон лезу, чтобы справиться с этим, но мой запас прочности подходит к концу. Я знаю себя, и я знаю, как я устроена. Вы спасаете мне жизнь, и я хочу работать с вами. Думаю, я способна на это. Но мне нужен стимул! Да, да, Сеймур, я знаю, что вы мне сейчас скажете, я уже наизусть все это знаю. Вы собираетесь начать убеждать меня, что у меня уже есть стимул, что мой стимул — это лучшая жизнь, лучшее отношение к себе и самочувствие, самоуважение, это жизнь без попыток убить себя. Но этого недостаточно. Это все слишком далеко. Слишком неопределенно. Мне нужно что-то, что я могу потрогать. Мне необходимо что-то вещественное!»
Я начал говорить что-то успокаивающее, но она оборвала меня. Ее отчаяние достигло пика, и она бросилась ко мне с отчаянной мольбой: «Сеймур, поработай со мной. По-моему. Умоляю тебя. Если я продержусь весь год пустая — ты понимаешь, о чем я, — без наркотиков, без рвоты, без историй в барах, без порезанных вен, безо всего такого — вознагради меня! Дай мне стимул! Обещай мне, что ты проведешь со мной неделю на Гавайях, и проведешь ее как мужчина с женщиной, а не как мозгоправ и психованная. Не надо улыбаться, Сеймур, я говорю серьезно — совершенно серьезно. Мне это необходимо. Сеймур, единственный раз ты можешь поставить мои потребности выше правил? Проработай это со мной».
