— Я вас очень хорошо понимаю, — сказала Артемида, сочувственно качая головой. — Сама через это прошла, и не так давно.
— Правда? Удивительно, сколько у нас общего. Может, попробуем исцелить друг друга? Продолжим этот разговор как-нибудь в другой раз — например, сегодня вечером, за ужином?
— Да, но не в ресторане. Мне хочется что-нибудь приготовить. Вчера я набрала прекрасных лисичек, и сегодня сделаю венгерское грибное рагу. Хотите составить компанию?
Никогда еще часы терапии не тянулись так медленно. Эрнест не мог думать ни о чем, кроме Артемиды. Он был ею зачарован. Он вновь и вновь подталкивал себя: «Сосредоточься! Сфокусируйся! Отрабатывай свой гонорар! Выкинь эту женщину из головы!» Но Артемида не давала себя выкинуть. Она удобно устроилась у него в лобной коре и планировала остаться надолго. В Артемиде было что-то волшебное, притягательное, наводящее на мысли о бессмертной, неотразимой африканской царице из романа Райдера Хаггарда «Она».
Эрнест, конечно, заметил, что думает больше о привлекательности Артемиды, нежели об облегчении ее страданий. Эрнест, укорил он себя, не забывай о главном. Что ты делаешь? Эта затея и так сомнительна, даже без сексуальных приключений. Ты уже ходишь по краю — выдоил из Хэлстона сведения о том, как найти Артемиду, превратился в незваного бродячего психотерапевта, наносящего домашний визит красивой незнакомке. «У тебя мания величия, — предостерег он самого себя, — ты ведешь себя неэтично и непрофессионально.» Осторожность превыше всего.
«Ваша честь, — представил себе Эрнест звучный голос своего наставника, вызванного на суд в качестве свидетеля, — доктор Лэш хороший терапевт и соблюдает медицинскую этику, кроме тех случаев, когда думает головкой, а не головой.»
Нет, нет, нет! — запротестовал Эрнест. Я не делаю ничего неэтичного. Я намереваюсь совершить доброе дело, акт милосердия. Хэлстон, мой пациент, необдуманно нанес другому человеку тяжелую рану, и не похоже, что он когда-либо попытается загладить свою вину. Я и только я могу исправить положение, причем быстро и эффективно.
Домик Артемиды, словно вышедший из сказки про Гензеля и Гретель — маленький, с высокими треугольниками фронтонов, опутанный кружевными узорами, как пряник, и окруженный плотной, подстриженной сверху полосой можжевеловых кустов — органичнее смотрелся бы в немецком Шварцвальде,[25] чем в округе Марин. Артемида встретила Эрнеста в дверях со стаканом свежевыжатого гранатового сока в руке. Она извинилась, что в доме нет алкоголя: «Это зона, свободная от наркотиков, — сказала она, — кроме ганджи, святой травки.»
Усевшись на диван — канапе а ля Луи Каторз на тоненьких бело-серых ножках, покрытое ручной вышивкой — Эрнест вернулся к теме сбежавших любовников. Он применил весь свой опыт, но скоро был вынужден признать, что преувеличил переживания Артемиды.
Она призналась, что прошла через то же самое, и что ей пришлось нелегко. Но все же это было менее болезненно, чем показалось сначала по ее словам; она созналась, что сказала так только из вежливости. Она упомянула, что ее недавно бросили, только из желания помочь Эрнесту выговориться. Ее мужчина ушел без каких-либо объяснений, но эта история не слишком выбила ее из колеи. Эти отношения не были для нее важны, и она не сомневалась, что это не ее проблема, а того мужчины. Эрнест глядел на нее в изумлении: эта женщина рациональна в такой степени, которой он сам едва ли сможет когда-нибудь достичь. Он расслабился, официально сошел с поста терапевта и приготовился получить наслаждение от остального вечера.
Жаркий рассказ Хэлстона подготовил Эрнеста к тому, что будет дальше. Но скоро стало ясно, что Хэлстон сильно недоговаривал и, по-видимому, не смог даже по достоинству оценить происходящее. Разговор с Артемидой был чистым наслаждением, рагу из лисичек — маленьким чудом, а то, что было потом — гораздо большим чудом.
Подозревая, что причиной переживаний Хэлстона мог быть наркотик, Эрнест отказался от марихуаны, предложенной Артемидой после ужина. Но и без марихуаны с ним, кажется, происходило что-то необычное, почти нереальное. Во время ужина Эрнеста с ног до головы словно залила теплая волна. Его затопили приятные воспоминания, каждое — со своего «крыльца». Запах кихелах — печенья, которое пекла мать воскресным утром; тепло в первые несколько секунд после того, как обмочился в постели; первый оргазм, подобный пистолетному выстрелу, в ванной, при мастурбации с мыслями о раздевающейся тете Хэрриет; пирожные из мороженого и горячей помадки в «Хот шоп» на Джорджия-авеню; невесомость на «американских горках» в парке аттракционов Глен Эко; ход ферзем под прикрытием коварного слона и возглас «Шах и мат!», обращенный к отцу. Ощущение heimlichkeit — теплого и влажного домашнего уюта — было так сильно, так обволакивало, что Эрнест на миг забыл, где находится.
— Хочешь пойти наверх, в спальню? — тихий голос Артемиды вывел его из забытья. Куда он провалился? Может быть, она что-то добавила в грибы, подумал Эрнест. Хочу ли я пойти с ней в спальню? Да за этой женщиной я куда угодно пойду. Я хочу ее так, как никогда никого не хотел. Может быть, дело не в травке и не в грибах, а в каком-то необычном феромоне. Может быть, мой обонятельный центр меня предал, вступив в заговор с ее мускусным ароматом?
Как только они оказались в постели, Артемида принялась его лизать. Каждый дюйм кожи покалывало, он как будто начинал светиться, и наконец все тело словно раскалилось докрасна. Каждое прикосновение языка загоняло Эрнеста выше и выше в атмосферу, и наконец он взорвался — не с резким треском юного пистолетного выстрела, но с ревом могучей гаубицы. В краткий момент просветления Эрнест вдруг заметил спящую рядом Артемиду. Он был так захвачен собственным наслаждением, что почти забыл о ней, забыл позаботиться о том, чтобы ей тоже было хорошо. Он протянул руку и коснулся ее лица — щека была мокрой от струящихся слез. Потом Эрнеста охватил глубочайший в его жизни сон.
Через некоторое время Эрнеста разбудили царапающие звуки. Сначала он ничего не видел — вокруг была полная темнота. Но он знал: происходит что-то ужасное. Постепенно темнота отступила, и комнату осветил зловещий, призрачный зеленоватый свет. Эрнест с колотящимся сердцем выскользнул из кровати, натянул брюки и подбежал к окну — посмотреть, что там царапается. Но ничего не увидел, кроме собственного отражения в стекле. Он повернулся, чтобы разбудить Артемиду, но она исчезла. Царапание и скрежет усилились. Потом раздалось потустороннее «уааааааааау», словно орала тысяча мартовских котов. Комната затряслась, сперва едва заметно, потом все сильнее. Скрежет становился все громче и резче. Эрнест услышал, как падают камни — сперва небольшие камушки, потом побольше, потом целый камнепад. Шум вроде бы шел из-за стены спальни. Осторожно приблизившись, Эрнест увидел, что в стене появились трещины; побелка осыпалась, образуя кучку на ковре. Скоро показалась штукатурка; потом обнажились рейки, составлявшие стену дома. Трах! Сквозь них проломилась гигантская лапа, ощетинившаяся когтями.
Эрнест не выдержал. Это слишком! Он схватил рубашку и бросился к лестнице. Но лестницы не было, да и стен, и дома тоже не было. Перед Эрнестом лежало черное пространство, залитое светом звезд. Эрнест побежал и вскоре оказался в лесу, среди огромных елей. Он услышал громовый рык, обернулся и увидел чудовищного кота с огненно-красными глазами — кот был похож на льва, только он был черно-белый и гораздо крупнее. Размером с медведя. С саблезубого тигра. Эрнест ускорил ход, он практически летел, но удары мягких лап зверя об усыпанную иглами лесную почву раздавались все громче и ближе. Эрнест увидел озеро и помчался к нему. Кошки не любят воду, подумал он и зашел в озеро. Издалека, из центра озера, прикрытого туманом, донесся звук льющейся воды. Потом Эрнест увидел ее, Артемиду, неподвижно стоящую посреди озера. Одну руку она подняла над головой, как статуя Свободы, а другой поддерживала одну из огромных грудей. Артемида направила грудь на Эрнеста, и из нее забил могучий фонтан молока или воды. Нет — подойдя ближе, Эрнест увидел, что это было не молоко, а фосфоресцирующая зеленая жидкость. И фигура не была Артемидой: это был металлический робот. И в озере была не вода, а кислота — она уже начала разъедать ему ноги. Эрнест открыл рот и изо всех сил закричал: «Мама! Мама! Помоги!» Но не смог издать ни звука.
Эрнест пришел в себя в машине, полуодетый. Он изо всех сил давил на газ, уносясь по Марин-драйв подальше от шварцвальдского дома Артемиды. Он попытался сосредоточиться на происшедшем, но страх пересилил. Сколько раз Эрнест убеждал пациентов и студентов, что кризис — это не только опасность, но и возможность? Сколько раз говорил, что страх — это путь, ведущий к познанию себя и к мудрости? Что кошмар дает больше информации, чем любые другие сны? Но, доехав до своей квартиры на Русской Горке, Эрнест прямо от двери рванулся не в кабинет — записать свой сон — а к аптечке, где лежала небольшая, раздаваемая врачам как образец, упаковка ативана, сильнодействующего антипанического средства. Но в ту ночь лекарство не принесло Эрнесту ни успокоения, ни сна. Утром он отменил все встречи с пациентами, назначенные на тот день, и с трудом распихал наиболее неотложные сессии по окнам в расписании следующего вечера.
