бывает. Иногда приходится жить ради того, чтобы на следующий день снова сражаться. Вопрос не в том когда, а в том,
как вы отреагируете, если этот день наступит.
Для греков отступление не было чем-то постыдным. Важно было, как отступили. Самым тяжким грехом была потеря в хаосе бегства щита. Потому что ρίψασπις («рипсаспис» — потерявший щит) ставил под угрозу фалангу и подвергал опасности товарищей [250]. Спартанцу было позволительно вернуться из битвы поверженным, но он не мог никого подвести. Именно это имелось в виду: «Возвращайся со щитом или на щите».
Когда кажется, что потеряно все, некоторые просто сдаются, и это приводит к ужасным последствиям. Беспорядок и апатия усугубляют проблему, мешают спасти ситуацию и наносят сопутствующий вред. Сдаться — не выход, как показывают и Сократ, и герои Дюнкерка.
В то же время есть и те, кто отказывается выкидывать белый флаг, считая упрямство добродетелью. Однако это тоже порок. Двигающийся только вперед, без плана выхода и допущения отступления, — не храбр, а безрассуден. Такие люди не контролируют себя, застряв на одной передаче. Нельзя выигрывать все и всегда — ни на войне, ни в жизни, ни в бизнесе. Не знающий, как отойти, как сократить потери или выкрутиться, уязвим. Человек, не умеющий проигрывать, все равно проиграет, только более болезненно.
Линкольн обнаружил, что его отец попал в ловушку логики старого выражения: «Если заключил плохую сделку, держись ее крепче». Неспособность высвободиться, сменить тактику, признать ошибку — воплощенная ловушка невозвратных затрат [251]. Она обрекает человека на долгие годы неудач и борьбы, на упорную и напрасную потерю денег и ресурсов.
Нам хочется думать, что мы другие. Но так ли это?
Мы продолжаем тупо делать то же, что и всегда. И питаем иллюзию, что когда-нибудь это приведет к другим результатам. Мы думаем: раз мы не сдаемся — это признак характера, хотя это может быть глупостью или слабостью. Мы думаем, что можем двигаться вперед вечно, а на самом деле именно ненасытность приводит нас в ловушку, подстроенную врагом.
Надежда важна, но она не является стратегией. Отрицание не решимость. Заблуждение — это разрушение. А жадность вообще способна погубить.
Вспомните самообладание Рокки Марчиано [252]: он ощутил, что его организм не выдерживает, и отказался драться. Рокки был одним из редких боксеров, ушедших, пока не стало слишком поздно.
В 1956 году ему предложили миллион долларов за возвращение и бой с Флойдом Паттерсоном — в два с лишним раза больше, чем он заработал за шестую и последнюю защиту титула против Арчи Мура в предыдущем году. Но Марчиано знал, что его время истекло. Он ценил свой мозг больше, чем эго или деньги. Вспомните, что Гериг сам отправил себя на скамейку запасных, прежде чем его игра стала вредить команде. Он ушел с большим достоинством и самообладанием, хотя и лишился всего, что больше всего любил. Для этого нужно быть сильным: чтобы понять, когда игра окончена; чтобы понять, когда объявить время смерти.
Есть история о Дине Ачесоне, заместителе министра финансов США во время Великой депрессии. У него возникли серьезные разногласия с Франклином Рузвельтом по вопросу денежного обращения. Ачесон считал, что закон предельно ясен. Президент Рузвельт намеревался обойти закон с помощью юристов.
После громкого разговора Ачесон подал тихое прошение об отставке, а затем присутствовал на приведении к присяге своего преемника. На церемонии он взял слово и поблагодарил ошеломленного Рузвельта за предоставленные возможности.
Во время Второй мировой войны Ачесон вернулся на службу, и президент как-то раз даже поставил его в пример. «Пусть поинтересуется у Дина Ачесона, как джентльмены подают в отставку», — сказал Рузвельт о сотруднике, написавшем резкое и дерзкое заявление.
Можете ли вы отбросить свое эго и признать поражение или наличие непримиримых разногласий? Можете ли уйти, раз пришло время? Даже когда так велик соблазн этого не делать? Можете удержать себя в руках, если все рушится, а все только и ждут, когда рухнете вы?
Вы должны платить долги, признавать ошибки, рассказывать о намерениях. У вас должен быть план — на следующий проект, новую главу, новый штурм.
Мы должны помнить: отступление — временная мера. Оно позволяет выиграть время, когда можно будет перейти в наступление и смело атаковать, добившись победы.
В октябре 1802 года живший в Хайлигенштадте Бетховен находился в крайне тяжелом положении. Уже несколько лет ухудшалось здоровье. Композитора мучили лихорадки, дизентерия и сильнейшие головные боли. Сердце было многократно разбито в неудачных отношениях, а жениться мешало неблагородное происхождение. И гений его еще не ценили по достоинству. Критики обращали на него внимание, но музыкальную сцену по-прежнему контролировала старая гвардия. А родину разоряли Наполеоновские войны.
В столь мрачный момент Бетховен задумался о необходимости покончить со всем разом.
В письме братьям он написал: «Вот уже шесть лет я пребываю в безнадежном состоянии, усугубленном невежественными врачами. Из года в год обманываясь надеждой на излечение, я вынужден признать, что меня постиг длительный недуг (его излечение может занять годы или вообще окажется невозможным). Обладая от природы пылким и живым темпераментом и даже питая склонность к светским развлечениям, я вынужден был рано уединиться и вести одинокую жизнь. Если же иногда я решался пренебречь всем этим — о, как жестоко загонял меня назад мой ослабевший слух, заставляя скорбеть с удвоенной силой. И я все-таки не мог сказать людям: “Говорите громче, кричите, ведь я глух”» [253].
Злая судьба ополчилась на композитора. Тело отказало ему. Беды объединились, чтобы сломать его, — и действительно, они сломили бы большинство людей.
Но он не поддался.
Всматриваясь в темноту над пропастью, в будущее, где растворяется его величайший дар, он, несмотря на боль и страдания, каким-то образом нашел в себе силы продолжать жить. «Лишь оно, искусство, оно меня удержало, — писал он. — Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я исполню все то, к чему чувствовал себя предназначенным. И так я продолжал влачить эту жалкую жизнь… Надеюсь, что я смогу надолго утвердиться в моей решимости, пока неумолимым Паркам не будет угодно перерезать нить. Возможно, станет лучше, возможно, нет — я готов ко всему» [254].
Добродетель поддерживала его, несмотря на неописуемые страдания. «Именно она помогла мне выстоять даже в бедствии, и я обязан ей так же, как моему искусству, тем, что не покончил жизнь самоубийством» [255].
Как нам повезло, что у него хватило самообладания противостоять этому почти фатальному приступу страсти! Без этого у нас не было бы пьесы «К Элизе», Концерта
