бывало». Эта подробность представляется незначительной. В самом деле, упоминание о том, что К. не принесли завтрак, несколько не сочетается с поразительной новостью об аресте; однако, как во многих сновидениях, эта кажущаяся незначительной деталь содержит важную информацию о характере К. К. был человеком с «рецептивной ориентацией». Все его устремления были направлены на то, чтобы получать от других, – никогда не на то, чтобы отдавать или производить [67].
Он зависел от других, которые должны были его кормить, заботиться о нем, защищать его. Он все еще оставался ребенком, зависящим от матери – ожидающим всего от ее помощи, использующим ее, манипулирующим ею. Как это типично для людей с такой ориентацией, его главной заботой было быть милым и приятным, чтобы окружающие, и в особенности женщины, давали бы ему то, в чем он нуждался; больше всего он боялся, что люди могут на него рассердиться и отказать в своих дарах. Источник всех благ, как он считал, был вне его, и жизненная проблема заключалась в том, чтобы избегать риска потерять милость этого источника. Результатом было отсутствие у К. чувства собственной силы и ужасная боязнь быть покинутым тем или теми, от кого он зависел.
К. не знал, ни кто его обвиняет, ни в чем его обвиняют. Он спрашивал: «Кто же эти люди? О чем они говорят? Из какого они ведомства?» Немного позже, когда он разговаривал с «инспектором», более высоким судейским чиновником, его внутренний голос сделался несколько более внятным. К. задавал всякие вопросы, не имеющие отношения к главному: в чем его обвиняют, и в ответ инспектор произнес фразу, содержащую одно из самых важных прозрений, которые в тот момент могли бы явиться К. – да и любому, кто встревожен и ищет помощи: «И хотя я не отвечаю на ваши вопросы, но могу вам посоветовать одно: поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет, думайте лучше, как вам быть». К. не понял, что имел в виду инспектор. Он не видел, что проблема в нем самом, что он сам единственный, кто может его спасти, и тот факт, что он не мог принять совет инспектора, свидетельствует о его окончательном поражении.
Эта сцена романа завершается еще одним высказыванием инспектора, проливающим свет на природу обвинения и ареста.
«Вероятно, вы захотите сейчас отправиться в банк?
– В банк? – спросил К. – Но я думал, что меня арестовали! – К. сказал это с некоторым вызовом: несмотря на то, что его рукопожатие отвергли, он чувствовал, особенно когда инспектор встал, что он все меньше зависит от этих людей. Он с ними играл. Он даже решил, если они уйдут, побежать за ними до ворот и предложить, чтобы они его арестовали. Поэтому он и повторил: – Как же я могу пойти в банк, раз я арестован?
– Вот оно что! – сказал инспектор уже от дверей. – Значит, вы меня не поняли. Да, конечно, вы арестованы, но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще вам это не должно помешать вести обычную жизнь…
– Ну, тогда этот арест вовсе не так страшен, – сказал К. и подошел вплотную к инспектору.
– А я иначе и не думал, – сказал тот.
– Тогда и сообщать об аресте, пожалуй, не стоило, – сказал К. и подошел совсем вплотную».
В реальности такое едва ли могло произойти. Если человек арестован, ему не разрешается заниматься делами и, как мы увидим позднее, продолжать свою обычную деятельность. Этот странный порядок символически выражает тот факт, что служебные обязанности К. и прочие его дела на самом деле никак не затрагиваются его арестом (приостановкой развития) как человеческого существа. С гуманистической точки зрения К. был почти мертв, но он все равно мог продолжать свою жизнь банковского служащего, потому что она была полностью отделена от его человеческого существования.
К. смутно осознавал, что он напрасно тратит свою жизнь и быстро деградирует. Начиная с первых страниц роман показывает его реакцию на это осознание и те усилия, которые он предпринимает, чтобы защититься и спастись. Исход трагичен: хотя К. слышал голос своей совести, он его не понимал. Вместо того чтобы стараться понять истинные причины своего ареста, он избегал такого понимания. Вместо того чтобы помогать себе единственным возможным способом – осознавая истину и предпринимая усилия по изменению себя, – он искал помощь там, где ее нельзя найти: вовне, у других, у искусных адвокатов, у женщин, чьи «связи» он мог бы использовать, постоянно утверждая свою невиновность и заглушая голос, который говорил ему о том, что он виновен.
Возможно, К. смог бы найти решение, если бы его моральное чувство не было ущербным. Он знал только один тип морального закона: строгое подчинение власти, основная заповедь которой «Ты должен повиноваться». Он знал только «авторитарное сознание», для которого послушание – величайшая добродетель, а неповиновение – величайшее преступление. Он едва ли подозревал о существовании другого сознания – гуманистического, которое есть наш внутренний голос, зовущий нас вернуться к себе [68].
В романе оба типа сознания представлены символически: гуманистическое сознание – инспектором и, позднее, священником; авторитарное – судьями, ассистентами, продажными адвокатами и всеми прочими, связанными с судопроизводством. Трагическая ошибка К. заключалась в том, что он, хотя слышал голос своего гуманистического сознания, принял его за голос сознания авторитарного и защищался против обвинения, отчасти подчиняясь, отчасти восставая, когда должен был бы бороться за себя во имя гуманистического сознания.
«Суд» описан как деспотизм, коррупция и грязь; судебная процедура не опирается ни на разум, ни на справедливость. Символ этой коррупции – «своды законов», которыми пользовались в суде (их показывала К. жена одного из служителей суда). Это старые потрепанные книги с загнутыми страницами, переплет на одной из них был почти полностью разорван и две половинки держались на ниточках.
«– Какая тут везде грязь, – сказал К., покачав головой, и женщине пришлось смахнуть пыль фартуком хотя бы сверху, прежде чем К. мог взяться за книгу.
Он открыл ту, что лежала сверху, и увидел неприличную картинку. Мужчина и женщина сидели в чем мать родила на диване, и хотя непристойный замысел художника легко угадывался, его неумение было настолько явным, что, собственно говоря, ничего, кроме фигур мужчины и женщины, видно не было. Они грубо мозолили глаза, сидели неестественно прямо и из-за неправильной перспективы даже не могли бы повернуться друг к другу. К. не стал перелистывать эту книгу и открыл титульный лист второй книжки: это был роман под заглавием «Какие мучения терпела Грета от своего мужа Ганса».
– Так вот какие юридические книги тут изучают! –
