почти невозможным. Практически всегда уже на первом предложении книги я точно знаю, о чем буду говорить на каждой странице.
Вдохновение, наитие, импровизация — это для дилетантов.
У профессионала есть план.
В этот раз, к моему ужасу, его не было. Конечно, в целом я представлял рамки, но слишком многое оставалось неопределенным. Структура, персонажи, примеры — все это пока отсутствовало. Как завлечь читателя такой не особо привлекательной темой, как умеренность и сдержанность? Я не знал. Более того, я засомневался, что буду знать.
Единственное слово, годившееся для моих ощущений, — отчаяние. Сомнение? Оно есть всегда. Страх? Он тоже в какой-то степени появляется всегда, когда человек пытается сделать что-то сложное. Мое чувство было глубже. Это был кризис уверенности. Мне казалось, я выбрал не ту тему, у меня нет материала, меня бросила муза. Я даже подумывал, не позвонить ли издателю с просьбой об отсрочке.
А еще я устал. Просто очень устал.
Придумать идею книги — это творческое занятие. Фактическое создание книги — это мучительный ручной труд, сидение в кресле, шлифовка каждого предложения. Процесс, измеряемый не часами или днями, а месяцами и годами. Это марафон на выносливость, психическую и физическую.
Я же за последнее десятилетие пробежал не пару таких марафонов, а дюжину — один за другим. Это примерно 2,5 миллиона слов — в опубликованных книгах, в написанных статьях и ежедневных электронных письмах, которые я отправил. Эта книга отмечает половину пути в моей серии о четырех добродетелях, и меня поражает, что мы вступили в третий календарный год дестабилизирующей и разрушительной глобальной пандемии, которая началась, когда двум моим детям не было четырех лет.
Я сижу в историческом здании XIX века — над книжным магазином, который сам же открыл в этот бурный неопределенный период. Сегодня, как и каждое утро, я встал в семь, гулял с детьми и осматривал заборы на скотоводческом ранчо, где мы живем [286].
Казалось, все настигло меня, когда я меньше всего могу себе это позволить.
Я не склонен верить в божественное вмешательство. Но мне требовалась помощь…
В один из знойных техасских дней я сидел за столом в своем кабинете и перебирал карточки с заметками. Их было тысячи, и они подавляли меня: казалось невозможным соединить их так, чтобы получилась книга. Я взял одну.
Два десятка слов, написанных красным фломастером. Когда я написал их? Почему написал? Что побудило меня? Все, что я знаю: эти слова были написаны.
Доверяй процессу. Продолжай работать с карточками. Когда я проверю их в июне — если выполнил свою работу, — будет книга.
Это было не совсем чудо. Но, бросив вызов пространству и времени, я переместился из прошлого в будущее, чтобы передать напоминание о самодисциплине.
И знаете, это спасло меня.
Не от работы, конечно, а от самого себя. От того, чтобы сдаться. От отбрасывания той системы и того процесса работы, которые так верно служили мне во всех этих книгах, статьях и электронных письмах.
В одном из лучших фрагментов своих «Размышлений» Марк Аврелий, почти наверняка находясь в глубинах какого-то личного кризиса веры, повторяет себе: «Люби дисциплину, с которой знаком, и пусть она тебя поддерживает» [287].
Именно это и велела делать моя карточка.
И я прислушался.
Я начал приходить в кабинет еще раньше. Раскладывал карточки по небольшим стопкам. Устанавливал связи, нити, по которым мог бы найти ключ, чтобы открыть книгу.
Вместо того чтобы беспокоиться, я использовал спокойный и кроткий свет философии, о котором сам писал. Подолгу гулял, когда застревал. Старался соблюдать распорядок дня. Игнорировал постороннее. Концентрировался. А еще сидел — просто сидел — и размышлял.
Я доверял этому процессу. Любил дисциплину, с которой был знаком. Позволил ей поддерживать меня.
С радостью сказал бы, что вскоре после этого все пошло на лад. Но так не бывает ни в писательстве, ни в жизни. То, что происходило в реальности, было более медленным, более итеративным, но в конечном счете таким же преобразующим процессом.
Пока я двигался по длинному коридору отчаяния, внутрь меня стал проникать свет. Лу Гериг вышел из тени. Когда я прочитал почти четыре тысячи страниц разных биографий, королева Елизавета стала портретом характера. Медленно, по крупицам, глава за главой, один персонаж за другим.
Как и обещала моя карточка, книга проявилась. Оставалось только ее написать.
Плюс пандемии в том, что она оказалась вынужденным экспериментом над образом жизни, дав шанс усовершенствовать и улучшить ежедневный распорядок письма. По мере того как дни сливались воедино, а бесконечные возможности обычной жизни исчезали, оставив лишь один нескончаемый день, необходимы были только слова, которые мне предстояло написать.
Я просыпался рано и одевал детей. Сажал их в коляску, и мы ходили или бегали, дожидаясь восхода солнца. Жена в это время досыпала, добирая столь необходимый сон. Мы считали оленей, отдыхающих на полях, и разглядывали кроликов, шныряющих по тропинкам. Разговаривали и наблюдали. Наслаждались обществом друг друга — без помех.
Я давно взял за правило не прикасаться к телефону в течение первого утреннего часа. Дело не только в контроле времени, проведенного в гаджете, но и в освобождении места для таких моментов, как этот, и для идей, которые волшебным образом появляются в голове, подобно бетховенскому раптусу. Хотя работа и была последним делом, о котором я думал.
Мы возвращались домой, я усаживал детей играть и принимал душ. Я работаю на себя, но мне важно не столько выглядеть, сколько чувствовать себя свежим, поэтому я бреюсь каждое утро. Работа значит для меня слишком много, чтобы приниматься за нее в неряшливом виде. Поэтому я надеваю простую одежду (примерно одно и то же каждый день, чтобы уменьшить ненужный выбор), а затем сажусь за дневник.
Неважно, сколько времени он отнимет — пять минут или двадцать пять, — это занятие меня успокаивает. Бумага более терпелива, чем люди, писала Анна Франк. Она была права: один из лучших способов усмирить сложные эмоции — изложить их на странице. И оставить там.
После дневника наступало время работы — сначала самое важное, самое трудное. Я спускался в кабинет в книжном магазине и начинал писать. Никаких задержек, никаких проволочек, никаких цифровых отвлекающих факторов. Только текст. Как-то в первые трудные дни работы над книгой я повесил на стену записку со словами Марты Грэм: «Никогда не бойтесь материала. Материал знает, когда вы боитесь, и не станет помогать». Самодисциплина бессмысленна без мужества и, конечно, является его определяющей характеристикой — это готовность к тому, что должно быть сделано.
Книга
