Старейшины — мужчины, которые по истечении определенного количества лет все еще живы, пользуются большим уважением уже у первобытных народов. Обычно люди умирают там гораздо раньше: жизнь там опаснее, чем у нас, они более, чем мы, подвержены болезням. Требуется усилие, чтобы достигнуть определенного возраста, и оно вознаграждается. Старики не только больше знают, не только извлекли массу опыта из пережитых ситуаций, они прошли проверку, о чем свидетельствует сам тот факт, что они живы. Они удачливы, раз живыми вышли из всех войн, охот и несчастий. По мере преодоления новых опасностей уважение к ним растет. Свои победы они могут подтвердить трофеями. Их длящаяся жизнь в племени, насчитывающем немного народа, выглядит событием выдающимся. Сколько раз им приходилось оплакивать других, а сами они живут, и чем больше умерло их сверстников, тем выше уважение к ним, оставшимся. Хотя последнее самим племенем может расцениваться не так высоко, как победа над врагами, одно неоспоримо: оставаться в живых — это само по себе означает иметь успех. Старейшины не просто живы, они все еще живы. Они могут, если захотят, брать себе молодых женщин, и парням придется довольствоваться теми, что постарше. Дело старейшин определять места кочевок, выбирать врагов и союзников. Если в таких обстоятельствах заходит речь об организованном правлении, то правят они, старейшие.
Стремление к долгожительству, характерное для большинства культур, на практике означает, что люди стремятся пережить своих сверстников. Зная, что многие умирают рано, каждый хочет для себя другой судьбы. Моля Бога даровать ему долгую жизнь, человек исключает себя из среды своих товарищей. Хотя в молитве об этом не упоминается, предполагается, что он станет старше их. «Здоровое» долгожительство воплощается в образе патриарха, озирающего многие поколения своих потомков. Патриарх один, нельзя помыслить возле него другого патриарха. С него будто бы начинается новый род. Поскольку вокруг него множество внуков и правнуков, ему не повредит, если кто-то из сыновей умрет раньше него: это лишь прибавит к нему уважения, показав, что жизнь в нем упорнее, чем в них.
Заключая обозрение класса старейших, обратимся к последнему — наистарейшему. Длительностью его жизни определялись этрусские века. Об этом стоит сказать подробнее.
«Века» у этрусков были разной протяженности, иногда короче, иногда длиннее, и каждый раз определялись заново. В каждом поколении имелся человек, который жил дольше всех остальных. Смерть этого наистарейшего, пережившего всех прочих, считалась знаком, который боги дают человечеству. Этим мгновением определялась длительность века: если умерший был 110 лет, ровно столько длился век, если он покинул мир в 105, устанавливается век, длившийся 105 лет. Век выживающего и есть saeculum, он исчисляется годами его жизни.
Протяженность жизни каждого города и каждого народа были предопределены. Народу этрусков суждены были десять веков, которые отсчитывались от основания города. Если выживающие в каждом из поколений держались особенно долго, то и нация в целом становилась намного старше. Это исключительное явление, в качестве религиозного института оно беспримерно в истории.
Выживание во временном отдалении — это единственная форма выживания, оставляющая человека невиновным. Людей, живших задолго до меня, которых я не знал, нельзя убить, невозможно желать им смерти, бессмысленно ее ждать. Известно, что они жили когда-то, когда меня еще не было. Но осознавая, что они были, я помогаю им преуспеть в какой-то мягкой и часто пустой форме выживания. Может быть, я при этом оказываюсь им полезнее, чем они мне. Но можно показать, что и они стремятся удовлетворить собственную жажду выживания.
Существует, следовательно, выживание по отношению к предкам, которых человек лично знать не мог, а также и по отношению ко всем предшествующим поколениям. Ощущения последнего рода возникают на кладбищах. Они сродни чувству выживания во время эпидемии; только люди, собранные здесь из разных времен, пали жертвой не чумы, а эпидемии смерти.
Можно возразить, что в этом исследовании о выживающем обсуждается ни что иное, как явление, давно уже нам известное под именем инстинкта самосохранения.
Но совпадает ли одно с другим? Разве это одно и то же? Как надо представлять себе действие инстинкта самосохранения? Мне кажется, что это понятие уже потому сюда не подходит, что предполагает одного-единственного изолированного человека. Акцент здесь делается на само. Еще важнее вторая часть слова — сохранение. В нем заложен двоякий смысл: сначала, что каждая тварь должна питаться, чтобы жить, и далее она должна каким угодно образом защищаться от нападений. Рисуется этакая монументальная фигура существа, которое одной рукой принимает пищу, а другой отталкивает врага. По сути дела, мирное создание! Оставь его в покое, оно будет жрать траву и не причинит никому ни малейшего вреда.
Можно ли изобразить человека более лживо, смешно и извращенно? Конечно, человек ест, но не то же, что корова, и его не пасут на лужайке. Он добывает себе пищу подлым, жестоким и кровавым путем, никогда не бывая при этом пассивным. Он не избегает врага, чтобы быть от него подальше, а наоборот, бросается в бой, лишь только тень врага мелькнет на горизонте. Оружие нападения у него всегда сильней, чем оружие обороны. Конечно, человек хочет себя сохранить, но есть другие вещи, которых он тоже желает, и разделить их невозможно. Человек хочет убивать, чтобы пережить других. Он не хочет умирать, чтобы его не пережили другие. Если то и другое можно назвать самосохранением, то выражение имеет смысл. Непонятно, правда, зачем держаться такого нечеткого понятия, если другое точно отражает суть дела.
Все перечисленные формы выживания имеют древнее происхождение, они встречаются, как будет показано далее, уже у первобытных народов.
Выживающий в верованиях первобытных народов
Мана, в понимании жителей островов южных морей, это безличная сверхъестественная сила, способная переходить от одного человека к другому. Обретение мана весьма желательно, она может скапливаться в отдельных индивидах. Храбрый воин может накопить в себе много мана. Но он обретает ее не по причине большого боевого опыта или телесной силы — она переходит к нему как мана убитых им врагов.
«На Маркизах простой воин благодаря личной храбрости мог стать племенным вождем. Предполагалось, что воин заполучает в свое тело мана всех убитых им врагов. В соответствии с проявленной им храбростью растет его собственная мана. Но храбрость, согласно представлениям туземцев, есть результат, а не причина роста мана. С каждым убитым врагом растет также мана его копья. Победитель в единоборстве брал себе имя убитого врага, это означало, что в него перешла сила убитого. Чтобы непосредственно присвоить себе мана врага, надо поесть от его тела; чтобы прибывшая сила сохранялась в битве, чтобы обеспечить интимный контакт с добытой мана, надо всегда иметь при себе как часть боевого оснащения телесный остаток убитого врага — кость, высушенную руку, иногда даже целый череп».
Трудно яснее выразить воздействие победы на выживающего. Убив другого, он становится сильнее, и прирост мана делает возможными новые победы. Это как бы благословение, вырванное им у врага, но получить его можно, только когда враг мертв. Физическое присутствие врага, живого или мертвого, здесь обязательно. Он должен быть сражен и убит, собственно, к акту убийства сводится все дело. Подходящая часть трупа, которую победитель присваивает себе, либо съедая, либо привешивая к поясу, всегда напоминает о том, как возросла его сила. Он возбуждается ею сам и возбуждает ужас в других: каждый новый враг содрогается, предвидя свою горестную судьбу.
Согласно верованиям мурнгинов, населяющих Землю Арнхема в Австралии, между убитым и убийцей складываются более тесные, хотя также выгодные для последнего отношения. Дух убитого проникает в тело убийцы и удваивает его силу, сам убийца при этом становится больше. Надо думать, такая награда побуждает молодых людей к войне. Каждый ищет себе врага, чтобы стать сильнее и крупнее. Но это намерение осуществится только в том случае, если враг убит ночью, ибо днем душа жертвы видит убийцу и, рассердившись, отказывается входить в его тело.
Процесс «вхождения» изображен весьма подробно. Это так любопытно, что мы приводим часть рассказа.
«Если человек убил на войне другого человека, он возвращается домой и отказывается есть вареное, пока к нему не приблизится душа убитого. Он может слышать, как она приближается, ибо древко копья болтается на каменном наконечнике, воткнувшемся в мертвеца: оно волочится по земле, цепляется за кусты и стволы деревьев, создавая шум при ходьбе. Когда душа совсем близко, убийца слышит звуки, идущие из раны.
