Мы рассказали, что поставили вопрос о специалисте такого профиля в нашей школе. Спросили, кто, собственно, Алеку (и ему подобным) нужен: логопед или «языковой педагог»? (Ответа, на мой взгляд, мы не получили.) Оставалось правильно, нацеленно ставить вопросы. Каков процент детей, которые нуждаются в особой языковой поддержке? Ответ: в Пренцлауэр Берге около 5 %, вообще-то много, но в других районах ещё больше (речь о втором языке). Верно ли, что мальчики нуждаются в особом подходе (тут я вспомнила Стива Биддалфа)? Да (ответ был со ссылкой на опыт воспитателей детского сада).
Я вела к тому, что случай Алека на фоне двуязычных мальчиков выглядит не настолько уж критическим и не требует особого внимания.
Оформили протокол разговора: нужно продолжение языковой опеки. Педагог сказала, что не видит смысла водить Алека, как до сих пор, в начальную школу у нас под боком, если в «нашей» школе будут организованы занятия, изъявила желание переговорить с руководством школы, готовность прийти для тестирования.
Я продолжила вопросы: о каком тесте идёт речь, он единичный или повторяется? кто автор? (Автор оказался неизвестен.) Есть ли единые критерии и нормы? Или комплект тестов в разных школах разный? (Так оно и есть… – так где ж гарантия, что «особая педагогическая потребность» определяется объективно?!) Об источнике тестов я спросила не случайно: читала книжку с докладами о тестах (публикация материалов одной конференции), весьма критическую даже по отношению к известным авторским тестам.
И ещё очень конкретные вопросы: кто и как будет контролировать ход занятий? Руководство школы. И как долго планируется их проводить? Ответ: до конца основной школы. Но может, закончатся и раньше. О негосударственных же школах Sprachheilpädagogin ничего не может сказать.
Поговорили о конкретных проблемах. Алек неверно использует дательный (но и многие дошкольники этого не могут). Неверно слышит многие слова (а может, запас слов ещё маловат?). О разнице между языками. О том, что в школе нужно будет быстро понимать (это так), уметь переключаться с языка на язык… С последним суждением я не согласилась: в школе, в едином языковом потоке, переключения не нужно совсем. Я говорила и о том, что особой разницы между нашими детьми (что касается умения «переключаться») не вижу. У Ани, после того как столько времени прошло после поездки в Россию, тоже трудности: рассказывает о детсаде – по-немецки!
М. задал давно интересующий его вопрос об артиклях: есть ли у немцев какое-то подсознательное представление о «мужественности» и «женственности» некоторых предметов? Я поддержала: вспомнила замечание учителя немецкого на курсах (знакомая пересказала): артикли нужно не заучивать, а понимать. А как понимать, если род у одного предмета в разных языках разный? Наша собеседница говорила об интуитивном усвоении, но отмела наши предположения о подсознании, знающем «пол вещей». (Т. е. решающим оказывается звучание слов?)
Я спросила о книжках, помогающих с грамматикой, и упражнениях (знаю только о двух книжках). Ответа не получили. Кажется, педагоги в школах ориентируются на анонимные методические пособия, а не на авторские книги…
Услышали давно известное: что занятия языком должны приносить удовольствие, должны быть естественны (хочется почитать по-русски – читаем). И что мы не должны особенно переживать из-за языка детей… (Зачем же педагог пригласила нас и драматизирует нашу ситуацию?!)
Мы уже одеваемся – вопрос, не надо ли нам направление к врачу, чтоб логопед занимался во время каникул (?!). Тут я слегка потеряла терпение: ребёнок уже и так чувствует себя особенным, требующим особого внимания. Если ещё и каникулы занять упражнениями с незнакомым дядей или незнакомой тётей…
Попыталась поделиться сомнениями с Николь. Мне не очень нравится, что письменно зафиксировали обязательство отдавать Алека для особых занятий, и ведь неизвестно, на какой срок. Разве не правильнее была бы система: пара месяцев занятий – проверка, и т. д… Николь не поняла: Алек ведь «наслаждается» занятиями! (Может быть, но почему-то больше не рассказывает нам о том, что в кабинете у педагога происходит…).
Суть вот в чём: я – не противник занятий. Немецкий Алека из всех его языков сейчас – на последнем месте, специально заниматься необходимо. И мне ведь удобнее, если за немецкий язык отвечаю не я, а носитель языка. Ещё лучше, если это будет специалист по развитию детской речи. Я, скорее всего, отведу Алека к логопеду (хоть и не во время каникул)… Я также не против того, чтобы ребёнок регулярно ходил к специалисту при школе. Меня не устраивает… трудно сказать… формальность решения, что ли. Некая безликость. Какая-то неосновательность, поверхностность решений. Хочется, чтобы «диагноз» был более продуманным и убедительным, более соответствующим конкретной ситуации. Ещё хотелось бы, чтобы тесты и методики были не анонимными, а авторскими.
Аня нарисовала пасхального зайца, подписала по-немецки: Anja für Ole (сначала было an Ole). Аня от недостатка внимания написала ещё Man – я «вычитала» детское ругательство, смеялась. Аня пришла в ярость (теперь это с ней всё чаще случается – воет и даже дерётся в таком состоянии), но потом успокоилась и исправила надпись на картинке. Потом решила ещё раз переписать то же «начисто» – и… написала зеркально! то есть каждая буква как в зеркале, и строку надо читать справа налево. Я не сразу заметила – поняла, только когда М. поднес к её листу зеркало. Когда вечером читали по-русски, одно слово Аня начала читать справа налево, но сразу спохватилась. М. сказал, он ребёнком не различал направления и записывал целые предложения зеркально. Только на доске писать так было неудобно, в тетради же никаких проблем не возникало. Лишь когда класс ахал от изумления, М. замечал, что написал не так, как надо. Постепенно отучился.
М. потребовал: «Don’t break that bottle!» Алек ошибся: «I’m not break!» (breaking?) Я попробовала исправить, так как М. молчал: «I didn’t break!» Аня поправила меня: «I haven’t broke!» Тут, наконец, в разговор включился М., откорректировал грамматику окончательно: «I haven’t broken it!» – и пояснил: Алек ведь всё ещё держит в руках эту пластиковую бутылочку. М. утверждает, что англоязычные дети «интуитивно» выбирают форму в этом случае, никто их не учит грамматическому правилу.
Алек начал по-немецки, сразу же понял, что со мной надо иначе, и поправился: «Wo… Где…»
Впервые поправляется, используя формы глагола в прошедшем времени (исправляя, женский род поменял на мужской).
На остановке играли: на слова с «и» хлопали, с «у» топали; потом Аня хлопала, Алек топал. «Обменялись»: я поправляла русские звуки, Алек – немецкие. Почему-то называл не только сложные для русских слова (с умляутами, с h или с более твёрдыми, чем в русском, согласными перед гласным переднего образования – wirklich, sitzt), но и простые (Haus). Алек был снисходителен, иногда удовлетворялся несовершенным результатом: «Похоже». Похвалил: «Молодец», – и подытожил: «Заслужила Gummibärchen».
Анина рифма: «Kikeriki – mein Magen ist hier». Алекова: «Kikeriki – mein Magen ist free». Более свободная. Может быть, звуковой слух его не на высоте (хотя поёт лучше Ани), а может, рифму понимает иначе…
Разыгрывали (не читая заранее, импровизировали) сказку о лисе, волке и примёрзшем хвосте. В конце началось их собственное творчество. Аня-лиса решила отдать волку его хвост. Отдала, захотела волка полечить. Волк-Алек пожелал отблагодарить: угостить обедом. Лиса быстренько сбегала за друзьями, привела. Им понравилось жилище волка, попросились переночевать. Волк пообещал «сделать» кроватки. Незваных гостей прибывало всё больше; я предложила уложить их на половичках. Волк хлопотал, пёк колобок. Я побежала за камерой. Пока бегала, они успели поссориться и убежали на кухню к папе…
Аня поёт на мотив любимой «Жёлтой подлодки»: «Kuck mal, WIE schön / die Ostereier sind…»
Lights – яйца (Анина рифма).
Теперь и меня (русский язык) затронуло немецкое влияние, замена значимых слов калькой с немецкой конструкции machen +… Аня, когда я вытерла руки, спросила: «Мама, почему ты сделала ЭТО?» На мой вопрос, что это – «это», пояснила: «СДЕЛАЛА руки», вызвав мои комментарии: «Из чего ж я сделала руки? из дерева? как Буратино? Или из пластилина?» Тут только выяснилось, что я ВЫТЕРЛА руки не тем полотенцем.
После посещения Музея вранья (Lügenmuseum) на мой вопрос, что было интереснее всего, Аня отвечает: «Кошка» (перед музеем). А ведь они были в восторге; вот и вози их после этого далеко, только чтоб потрясти невиданным и вызвать сильные впечатления… Алек, правда, вспомнил комнату с огнями и зеркалами («психоделическую машину»).
Аня на остановке играет в цирк. «Hier ist ein Pferd. Es heißt Conny». М. удивлён: откуда она знает это имя? Я предполагаю: образовала от русского «конь». Аня утверждает, что так зовут девочку в песенке на одном из наших дисков, но не может вспомнить слова песенки или рассказать, что делает девочка в песенке…
