В возрасте от трех до шести лет у него развился страх перед уборной, сопровождавшийся представлением о том, что какое-то животное может забраться ему в анальное отверстие. Да и само темное отверстие вызывало страх. После этого он начал сдерживать стул, что опять-таки вызывало страх наделать в штаны. Но если наделать в штаны, то за это побьет отец. Чтобы это узнать, было достаточно впечатляющей сцены на третьем году жизни. Когда отец бьет, существует также опасность кастрации, поэтому нужно избегать ударов по ягодицам, чтобы случайно не оказались задетыми гениталии. Тем не менее во время «культурных» воспитательных мероприятий отца, которые проводились весьма основательно, его всегда мучил страх, что, лежа на животе, он мог занозить свой член. Все это вызывало спазм мочевого пузыря и кишечника и создавало ситуацию, из которой ребенок не находил выхода. И это стало для матери поводом для того, чтобы вновь уделять особое внимание испражнению, что создало новое противоречие: мать проявляла большую заботу о функциях опорожнения, отец же за это бил. Таким образом, его эдипов комплекс имел прежде всего анальную основу. Затем развился еще один страх, что мочевой пузырь и кишечник могут лопнуть, что сдерживание в конечном счете окажется бесполезным и он снова может стать жертвой своего родителя, ибо тот не любил шутить в подобных вещах, хотя сам себя анально ничем не стеснял. Типичная картина безнадежной и безвыходной ситуации, которая, разумеется, коренилась не в биологических, а в чисто социальных данностях. Нельзя оставить без упоминания, что отцу особенно нравилось щипать своих детей за ягодицы и, помимо прочего, он ласково говорил, что «сдерет с них кожу», если дети что-нибудь натворят.
Таким образом, ребенок сначала испытывал анальный страх перед отцом, который связывался с анальной фиксацией на матери и избиением самого себя (отражение страха наказания со стороны отца). Из-за того, что при опорожнении ребенок получал разрядку и удовлетворение, он испытывал чувство вины и из страха перед отцовским наказанием начинал бить самого себя. Очевидно, что по значению для патологии данного случая этот простой процесс выходит далеко за рамки идентификации с наказывающим отцом и мазохистских установок по отношению к развивающемуся анальному Сверх-Я. Такие патологические идентификации сами уже являются невротическими образованиями, по существу последствиями, а не причинами ядра невроза[53]. Разумеется, мы выявили все сложные связи между Я и Сверх-Я, но не остановились на них, а стали решать более важную задачу: четко разделить, какие проявления мазохизма соответствовали реальному поведению отца и какие – внутренним эрогенным стремлениям пациента. В этом, как и в других сходных случаях, я не мог прийти к иному выводу, кроме как к следующему: наши методы воспитания заслуживают гораздо большего внимания, чем обычно им уделяют, и мы очень плохо распределяем наше внимание, если 98 % его мы уделяем ювелирной аналитической работе и едва ли 2 % – тяжелому вреду, который наносят детям их родители. Именно поэтому нам до сих пор не удавалось надлежащим образом использовать психоаналитические данные для критики патриархального и семейного воспитания.
Эта детская конфликтная ситуация, которую в основном можно было свести к противоречивому отношению обоих родителей к анальности ребенка, обусловила не только женскую готовность отдаться отцу-мужчине, но и чувство пустоты и импотенцию. Когда позднее пациент оказывался рядом со взрослым мужчиной, он ощущал себя импотентным; от страха он сразу лишал катексиса свои гениталии и становился анально-пассивным, что выражалось в восхищении этим мужчиной.
Мы можем прийти теперь к следующим выводам: общепринятое воспитание чистоплотности (слишком раннее и слишком строгое) фиксирует преобладание анального удовольствия; связанное с этим представление о побоях исполнено неудовольствием и катектировано в первую очередь страхом. Таким образом, неудовольствие, связанное с побоями, не становится удовольствием, а страх перед побоями препятствует проявлению удовольствия. Затем в процессе развития это переносится также на гениталии.
Когда пациент достиг полной половой зрелости, он по-прежнему часто спал с матерью в супружеской кровати. В шестнадцать лет у него развилась фобия, что мать может от него забеременеть. Телесная близость и тепло матери активно стимулировали его онанизм. Семяизвержение означало – и это не могло быть иначе из-за всего его прежнего развития – мочиться на мать. Когда мать родила ребенка, то это был corpus delicti[54] его уретрального инцеста, и поэтому надо было опасаться строгого наказания. Тогда он начал удерживать семя и одновременно живо мазохистски фантазировать. Так его заболевание приняло свою конечную форму. Его успеваемость в школе снизилась; после кратковременной попытки реституции с помощью «самоанализа», который не удался, началось психическое опустошение, сопровождавшееся растянутой анально-мазохистской мастурбацией, которой он занимался каждую ночь.
Окончательное крушение началось с тяжелого актуального невроза, который достиг кульминации в постоянном возбуждении, бессоннице и похожих на мигрень головных болях. В это время заторможенный юноша страдал от мощного прорыва генитального либидо. Он был влюблен в одну девушку, но не решался с ней сблизиться; он опасался, что «выпустит на нее газы», и сгорал от стыда от одной только мысли об этом. Он шел на некотором расстоянии за каждой девушкой, при этом живо воображал, как они «прижимаются животами друг к другу» и что в результате этого, несомненно, родится ребенок, который может выдать их отношения. Наряду с этим важную роль играл страх оказаться отверженным по причине анальных тенденций. Мы здесь видим типичную судьбу пубертата: торможение примата генитальности частично вследствие общественных ограничений, частично вследствие невротических фиксаций, вызванных более ранними нарушениями сексуальной структуры, обусловленными воспитанием.
Вначале наряду с генитальным напряжением существовало также анальное в форме постоянно сдерживаемых позывов к дефекации и в виде пучения. Генитальной разрядки пациент не допускал. Только в семнадцать лет вследствие ночных пассивных фантазий о побоях у него случилась первая поллюция. После этого актуальный невроз несколько отступил, но первое семяизвержение он переживал как травму. Во время эякуляции пациент вскочил из страха запачкать постель, схватил ночной горшок и был в отчаянии от того, что какое-то количество семенной жидкости попало на кровать.
Когда в ходе лечения он начал восстанавливать свою генитальность, эрекция во время полового акта пропала. В этой генитальной фазе онанизм начинался с нормального мужского и фаллического либидо, однако возрастание удовольствия вновь вело к мазохистским фантазиям. Анализ этого резкого перехода от генитальности к мазохизму во время полового акта выявил следующий факт: до тех пор пока ощущение удовольствия было незначительным, сохранялись генитальные фантазии. Но как только удовольствие начинало усиливаться, как только возникало, по выражению пациента, чувство «таяния», он испытывал страх, судорожно сжимал ягодицы, вместо того чтобы расслабиться, и тем самым превращал удовольствие в неудовольствие. Он точно описал, что обычно оргазмически приятное чувство «таяния» воспринимал как неприятное или пугающее, он боялся, что его член растворится. Кожа члена от этого чувства может растаять, пенис – лопнуть, если и дальше будет так напряжен (что является нормальным при переходе к акме). У него было ощущение, что пенис – это наполненный жидкостью мешок, готовый лопнуть. Здесь мы имеем неопровержимое доказательство того, что при мазохизме неудовольствие не переходит в удовольствие, а как раз наоборот: вследствие специфического для мазохистского характера механизма всякое удовольствие, превышающее определенную меру, тормозится и в результате переходит в неудовольствие. Следует также упомянуть, что пациент связывал свои представления о кастрации с кожей пениса: «При этом мне становится горячо, как вареной курице, с которой можно снять кожу».
Стоящий наготове страх наказания вынуждает рассматривать ощущение «таяния» и тепла при усилении чувства удовольствия вплоть до акме как осуществление ожидаемой катастрофы с пенисом; тем самым он тормозит процесс возбуждения и чисто физиологически порождает неудовольствие, доходящее до ощущения боли. Обобщим этот процесс, который развертывается в трех фазах.
1-я фаза: «Я стремлюсь к удовольствию»;
2-я фаза: «Я „таю“, это наказание, которого я боюсь»;
3-я фаза: «Я должен подавить ощущение, чтобы спасти свой член».
Здесь напрашивается возражение. Ведь с торможением ощущения сексуального удовольствия вследствие инфантильного страха мы сталкиваемся при любом неврозе, если он не разрушил полностью генитальность. Т. е. только в этом специфический для мазохизма момент заключаться не может. Почему не каждое торможение непроизвольного усиления ощущения удовольствия ведет к развитию мазохистского аппарата? На это можно сказать следующее.
