Что же нового дает нам перемещение S на место истины?
3
Истина как знание — что это такое? Другими словами
— как можно знать, не зная?
Перед нами загадка. Это, собственно, и есть пример ответа. Я приведу вам еще один.
Оба имеют одну характерную для истины особенность — истину никогда не удается высказать целиком. Дорогая нам истина картинок из Эпиналя, истина без покровов — это всегда тело.
Как-то в Италии, на одной из лекций, которые меня пригласили, не знаю почему, прочитать — задача, с которой я справился тогда, я знаю, очень посредственно — я говорил о Химере, существе, в котором и находят как раз свое воплощение черты, характерные для дискурса истерика. Химера задает загадку человеку по имени Эдип, уже тогда, вероятно, отягощенному комплексом, хотя наверняка не тем, которому досталось впоследствии его имя. Эдип дает ей ответ
— именно так и становится он Эдипом.
На вопрос, заданный ему Химерой, он мог бы дать и многодругих ответов. Он мог, например, сказать так ага, две ноги, три ноги, четыре ноги — так это же схема Лакана! Результат был бы совсем другой. Он мог сказать и иначе: это человек в младенчестве, грудной ребенок. Начинает он на всех четырех. Стоит ему встать на две, как он тут же обретает третью и пулей устремляется в живот своей матери. Именно это по праву комплексом Эдипа и называют.
Вам ясно, полагаю, какова здесь функция загадки — это и есть недосказанность, половинчатость, как половинчато тело самой Химеры, исчезающее и вовсе, когда загадка получает решение.
Знание в качестве истины — именно такова должна быть структура так называемого истолкования.
Настаивая так долго на различии между уровнями акта высказывания, с одной стороны, и самого высказывания, с другой, я и хотел как раз, чтобы функция загадки таким образом прояснилась. Загадка — это, наверное, акт высказывания и есть. Сделать из него высказывание я предоставляю вам. Выходите из положения как знаете — как и Эдип — и последствия будут на вашей совести. В загадке все дело в этом.
Но есть еще кое-что, о чем обычно не думают и чего я касался, затрагивал время от времени, хотя на самом деле это заботило меня настолько серьезно, что говорить об этом мне нелегко. Я имею в виду цитирование.
В чем цитирование состоит? В процессе написания текста, бодро подвигаясь вперед, вы, когда речь заходит о классовой борьбе, неожиданно цитируете Маркса, прибавляя к этому слова: Маркс сказал. Если вы психоаналитик, то вы цитируете Фрейда, прибавляя непременно: как сказал Фрейд.
Загадка — это акт высказывания, а с высказыванием вы разбирайтесь сами. Цитата, это вот что — я привожу высказывание, а в остальном адресую вас к автору, в лице которого нахожу солидную поддержку. Это меня устраивает, и более или менее шаткий статус функции автора совершенно здесь не при чем.
Когда цитируется Маркс или Фрейд — эти два имени выбрал я не случайно — то делается это в силу позиции, которая
III Знание, средство наслаждения
Какменя переводят.
Доминанты и факты структуры.
Повторение и наслаждение.
Продуцирование энтропии.
Истина — это бессилие.
Мне оставили на этот раз красный мел, ярко красный. Красное на черном — не факт, что это можно разглядеть.
Формулы это не новые — я уже писал их в прошлый раз на доске.
Их полезно иметь таким образом перед глазами, ибо как бы просты они ни были, как бы легко ни выводились одна из другой простым поворотом схемы — ведь порядок терминов остается один и тот же — мы не способны представить их в нашем воображении с четкостью, которая делала бы излишней их присутствие на доске.
Итак, мы продолжаем заниматься тем, чем я теперь, то есть в одно и то же время, будь то здесь или в другом месте, по средам в половине первого пополудни, занимаюсь с вами вот уже семнадцать лет.
Об этом нелишне напомнить сегодня, когда все ликуют по случаю вступления в новое десятилетие. Для меня это, скорее, повод обратиться назад, к тому, что принесли мне предыдущие десять лет.
1
Десять лет назад двое из моих учеников представили публике некий выросший из лакановских положений текст под заглавием «Бессознательное. Психоаналитическое исследование».
У истоков этого лежало то, что можно назвать суверенным актом. Суверен — это единственный, кто способен на свободный поступок, если понимать под свободным поступком поступок, который можно назвать произвольным, согласившись на том, что произвольный означает не продиктованный никакой необходимостью. И когда суверен, мой друг Анри Эй, поставил на повестку дня проходившего в Бонвале конгресса тему Бессознательное и доверил редактирование его материалов, по крайней мере частично, двум моим ученикам, никакой необходимости в этом действительно не было.
В каком-то смысле работа эта показательна. И на то есть, на самом деле, причины. Она показательна в отношении того, как они, мои ученики, полагали возможным довести до сведения определенной группы людей мое мнение по поводу одной интересной темы, действительно интересной, так как речь шла ни больше ни меньше, как о бессознательном, то есть о том корне, из которого все мое учение выросло.
Группа эта отличилась тем, что наложила на говорившееся мною своего рода прещение. Интерес, который она питала ко мне, нашел выражение в том, что я недавно, в одном написанном мною небольшом предисловии, назвал запретом по меньшей мере на пятьдесят лет. Дело было, не забудьте, в I960 году, когда мы еще далеки были — а ближе ли мы стали сейчас, это еще вопрос — от того, чтобы ставить права любой власти — в том числе, власти знания — под вопрос. Так что приговор этот, носивший черты очень своеобразные — одна из них наводила на мысль о претензии на своего рода монополию, монополию на знание — приговор этот был буквально и безоговорочно соблюден.
Это говорит о том, какой труд предстоял людям, взвалившим на себя подобную задачу — они должны были донести до слуха этих людей нечто поистине неслыханное.
Как они с этой задачей справились? Сейчас самое время подытожить происходившее, поскольку тогда об этом не могло быть и речи — достаточно и того, что все это прозвучало перед людьми, которые были абсолютно не в курсе дела и понятия не имели о том, чему я учил предшествующие семь лет. Для тех, кто поднимал эту целину, несвоевременно, в свою очередь, было добавлять от себя что-либо такое, что могло впоследствии нуждаться в поправках. Но многое при этом было ими сформулировано просто великолепно.
Итог этот я хочу подвести в связи с диссертацией, недавней диссертацией, которая была написана, вы не поверите, во франкоговорящей области, населению которой приходится вести ожесточенную борьбу за сохранение своих прав на родной язык. Именно там, в Лувене, была написана диссертация о том, что называют — несправедливо, по всей видимости — моим творчеством.
Диссертация эта, не надо забывать, представляет собой диссертацию университетскую, и первое, что бросается в глаза, это насколько плохо мое творчество этому жанру поддается. А потому не лишним окажется, если введением в заявленную диссертацией тему послужит тот вклад, который был внесен в исследование этого творчества, в кавычках, другим представителем университетского знания. Вот почему один из авторов пресловутого доклада в Бонвале был и здесь выдвинут на передний план, причем подано это было таким образом, что в своем предисловии мне поневоле пришлось указать, насколько далеко то, что является, в данном случае, передачей моих высказываний, отстоит от того, что я, собственно говоря, сказал.
В своем маленьком предисловии, написанном для этой диссертации, которая вскоре будет опубликована в Брюсселе — понятно, что мое предисловие послужит для нее своего рода попутным ветром — я вынужден был отметить — и в этом единственная его польза — что совсем не одно и то же, сказать, что бессознательное является условием языка, или, наоборот, что язык является условием бессознательного.
Язык является условием бессознательного — вот мои подлинные слова. Способ, которым эти слова предпочитают передавать, обусловлен соображениями, которые можно, конечно же, объяснить, вплоть до деталей, мотивами, характерными для университетского способа рассуждать — что способно завести весьма далеко и вам, возможно, предстоит в нынешнем году этот путь проделать. Именно университетским подходом обусловлен тот факт, что человек, который передает мою мысль, чей стиль и способ рассуждения сформирован университетской выучкой, не может, независимо от того, считает ли он себя моим комментатором, не вывернуть мою формулу наизнанку, то есть не придать ей смысл, строго противоположный истинному, нисколько не соответствующий тому, что говорю я.
