к коим прибегают детские книги-раскладушки: достаточно лишь пробежаться взглядом по стройным рядам черных знаков на белом прямоугольном поле. Мы проходим по лабиринту мысленных дорожек (даже если они уже знакомы, то все равно не становятся от того менее загадочными!) и вдруг непонятно как оказываемся в какой-то деревушке в долине Луары, еще и откатившись на сто лет назад. И с этой минуты мы сможем до конца своих дней возвращаться в это место – как на страницах, так и в собственном воображении.
Моей первой игрушкой стала книга, а первой книгой – игрушка. С другой стороны, чей читательский путь не начинался с игрушки, похожей на книгу, сделанную из ткани или резины? Впрочем, и все последующие книги тоже в определенном смысле были игрушками. Ведь чтобы одеяло Линуса проявило свои волшебные свойства, нужно уметь с ним играть и в первую очередь верить в свои силы. Я же с тех пор, как произошел тот давний случай (я тогда испугался, что мама исчезла и больше никогда не вернется), испытывал определенные трудности. Между состояниями «близко» и «далеко», двумя фазами игры в «ку-ку», прошло слишком долгое время – несколько дней темноты и внутренней неопределенности. Поэтому я больше не мог позволить себе роскошь играть и не испытывать тревоги: зона иллюзии, которую открыл, исследовал и описал Винникотт, для меня осталась местом, наполненным опасностями и страхами. На картах такие участки отмечают предупреждающими надписями и пугающими изображениями львов и драконов. Или, может быть, я сам придумал эту историю, ведь у каждого читателя с неврозом есть на то свои причины, свои личные мифы или главы семейного романа. Кто знает, обстояло ли на самом деле все так, как я упорно рассказываю, или же я просто немного похныкал – и дело с концом.
Что до Джакки, этого незваного гостя, готового испортить всем пикник, я до сих пор считаю его своим личным деликатным напоминанием о конечности бытия. В XVII веке бытовало такое изречение: Et in Arcadia ego – «И в Аркадии я есть». На картинах этой эпохи среди нимф и пастухов появлялась Смерть и своим обличьем намекала, что даже среди самой прекрасной идиллии невозможно скрыться от ее черной тени. Я еще много раз встречался с Джаккой во время своих читательских прогулок: он, как правило, скрывался, принимая облик неприметного дельца или представителя какой-либо профессии. Он вечный Швейцар, Страж Дверей, который с ухмылкой подает герою пальто в «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» Томаса Стернза Элиота. Он гардеробщик, который протягивает Фрейду номерок с цифрой 62, а психоаналитик боялся оную, так как считал, что ему суждено умереть именно в этом возрасте. Он человек в коричневом плаще, которого Леопольд Блум впервые видит на кладбище, а затем тот непрерывно появляется неизвестно откуда на протяжении всего «Улисса»: «Мистер Блум стоял поодаль со шляпой в руках, считая обнаженные головы. Двенадцать, я тринадцатый. Нет. Чудик в макинтоше тринадцатый. Число смерти. И откуда он выскочил?» [14]
И хотя «Улисс» как книга сильно отличается от «Семейства Бис-Бис», всякий раз, когда на страницах появлялся человек в плаще, где-то внутри меня раздавался голос: «Где Джакка?» – «Да вот он!»
3
Спор о половой принадлежности книг
Пусть книги станут твоим гаремом, а ты – их пашой.
Бернар-Анри Госсерон, Букиниана
Когда неолитературенные варвары пойдут на штурм нашей крепости, охраняемой гарнизоном людей в очках и с запачканными чернилами пальцами, давайте сделаем так, что в решающий миг они застанут нас всех в одном месте за спором о том, какого же рода слово «книга». Скажите, ведь получится отличная картинка – самое то, чтобы оставить потомкам на память? Эпизод с учеными мужами из Константинополя, которые дискутировали о половой принадлежности ангелов, когда турки уже стояли у ворот города, настолько прекрасен с литературной точки зрения, что эту сцену стоит разыграть заново. К тому же наш с вами спор отнюдь не так умозрителен, как знаменитый византийский диспут, а куда меньше, чем кажется, и он может повлечь за собой вполне конкретные последствия.
Устав одной английской библиотеки, изданный в 1863 году, содержит весьма четкие указания, которые запрещают промискуитет и внебрачные связи: «Произведения, написанные мужчинами и женщинами, должны из нравственных соображений содержаться отдельно и располагаться на отдаленных друг от друга полках. Их совместное хранение недопустимо, кроме случаев, когда авторы состоят в браке». Весьма невинное правило. Я не уверен, правда, что хромосомы и половые клетки авторов определяют пол созданных ими произведений. Но все же книги – это мужчины или женщины? Можно ли сказать, что по природе своей они гермафродиты, или что они андрогинны по духу, или не определились? Или нам следует считать их бесполыми существами?
Давайте же начнем наш византийский диспут, дорогие епископы и архиереи, служители культа Книги. Избавлю вас от вступительной речи императора: ведь за неимением лучшего эту роль должен взять на себя я. Первое заседание объявляется открытым! Слово внезапно берет некий господин, хирург из Детройта, переехавший в Калифорнию. Он что, случайно здесь оказался? Просто поболтать пришел? Это Леонард Шлейн, первопроходец в области лапароскопии и мини-инвазивной хирургии, а также не в последнюю очередь один из тех многочисленных людей, кого можно назвать живым воплощением конкретных литературных персонажей – Бувара и Пекюше. Как и двое известных дилетантов из незаконченного романа Флобера, доктор Шлейн стремился стать энциклопедически образованным человеком в эпоху узких специалистов. Как правило, подобное рвение приводит к тому, что человек просто разводит бурную деятельность и мутит воду. Можно сказать – на все руки мастер, персонаж эпохи Возрождения, но так или иначе из рук у него все валится. И Шлейн, которого будто нарочно звали Леонард и который посвятил некоторые свои работы мозгу Леонардо да Винчи, не стал исключением. Лапароскопии ему оказалось недостаточно, он хотел стать художником, изобретателем, антропологом, преподавателем, лектором, знатоком современного искусства, квантовой физики и, раз уж на то пошло, заодно и найти связь между одним и другим.
В 1998 году доктор Шлейн опубликовал свою самую популярную книгу – «Алфавит против Богини». Его гипотеза звучала на редкость безрассудно. Человечество долгое время (настолько долгое, что мы уже потеряли всякие свидетельства тех эпох) жило при мирном и благодушном матриархате. Мы поклонялись Великой Богине, и наши отношения с миром регулировались правым полушарием мозга – оно еще называется холистическим и интуитивным. Над холодным рассудком торжествовала сила воображения. Но все покатилось по наклонной, когда «один умелец,
