Шиитский режим в Иране на какое-то время смог вдохновить деклассированных правоверных суннитов и угнетенных на всем Ближнем Востоке выступить против устаревших авторитарных режимов в их странах, в итоге некоторые были повержены. Благодаря идейной бескомпромиссности и быстро реагирующей внешней разведке Иран стоит во главе неординарной постмодернистской империи, объединяющей военизированные внесистемные течения, существующие на территории разных государств, включая ХАМАС в Палестине, «Хезболлу» в Ливане, а также «Армию Махди» в Южном Ираке. И все же иранский режим вызывает тихую ненависть во многих регионах внутри самой страны, где исламская революция, какой ее увидели иранцы, означала отключение электричества, провальную финансовую политику и неумелое управление. Борьба за Евразию, как я объяснял, ведется на нескольких фронтах, и все они переплетаются друг с другом. Но первым среди равных в этом отношении является фронт, на котором идет война за умы и души иранцев, а население Ирана, наряду с турками, является наиболее образованным в мусульманском мире. Здесь борьба идеологий накладывается на законы географии — это здесь либеральный гуманизм Берлина встречается с квазидетерминизмом Маккиндера.
Какими бы непреодолимыми и подавляющими ни казались силы географии, очень многое может измениться в одно мгновение. Взять, например, историю выдающегося завоевателя XVIII в. Надир-шаха в постсефевидском Иране. Родом из тюркских племен Хорасана на северо-востоке Ирана Надир-шах построил персидскую империю, простиравшуюся от Закавказья до реки Инд. Он взял штурмом Багдад, Басру, Киркук, Мосул, Кандагар и Кабул — места, которые создают столько проблем для Америки в начале XXI в. и которые редко уходили из-под власти Ирана. Если бы Надир-шах, как пишет Майкл Эксуэрси, не помешался умом в последние пять лет своей жизни, он мог бы построить в Иране «современное государство, способное противостоять колониальному вмешательству» европейцев в XIX в. Но его запомнили не как выдающегося правителя, который мог бы радикально изменить иранскую историю к лучшему (как, например, Петр Великий в России), вместо этого его правление в итоге закончилось управленческим хаосом и экономической катастрофой, что и оставило по себе конечную память.[429]
В качестве другого примера возьмем свержение иранского шаха Мохаммеда Реза Пехлеви в 1979 г. Генри Киссинджер как-то говорил мне, что, если бы в конце 1970-х во время восстания против шаха администрация Картера действовала более компетентно, сам шах мог бы сохранить власть, а Иран сейчас был бы похожим на Южную Корею — с энергичным режимом, хотя и с недостаточно развитой демократией. И пусть у него были бы постоянные мелкие разногласия с США, но в общем и целом Иран был бы союзником Америки. По его мнению, режим шаха был способен меняться и проводить реформы, особенно если учесть демократический подъем в Советском Союзе через десятилетие. И хотя обвинять президента Картера в падении шаха Пехлеви было бы слишком нелепо, тем не менее возможности, которые могли бы возникнуть при несколько ином исходе Иранской революции, все еще занимают воображение многих политиков. Кто знает? А я знаю только, что, когда путешествовал по Ирану в 1990-х гг., побывав незадолго до этого в Египте, именно Иран был гораздо менее агрессивно настроен по отношению к Америке и Израилю, чем Египет. Иран с еврейским народом от древних времен до конца правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви все время связывали относительно хорошие отношения. Население Ирана живет надеждой и верой в будущее и для этого имеет большие перспективы.
Еще можно вспомнить, какая возможность была предоставлена США после терактов 11 сентября 2001 г., когда и аятолла Али Хомейни, и президент Ирана Мохаммад Хатани однозначно осудили террористические действия суннитской «Аль-Каиды», а на улицах Тегерана иранцы читали молитвы о погибших. А ведь в это время в некоторых других частях арабского мира огромные толпы на улицах радостно приветствовали эти террористические акты. Несколько позже в том же году Иран оказывал помощь коалиции во главе с США в борьбе против «Талибана». Также Иран предлагал провести серьезные переговоры после падения Багдада в 2003 г. Все это свидетельствует о том, что история вовсе не обязательно должна была развиваться так, как она развивалась в действительности. Были возможны и другие варианты.
Географическое положение определяет ту стержневую роль, которую Ирану суждено играть на Большом Ближнем Востоке и в Евразии в целом, и может диктовать, в какой степени она будет стержневой, но не может диктовать того, ради каких целей это положение будет стержневым. Такого рода решения находятся сугубо в руках людей.
На данный момент, в соответствии с новаторскими империалистическими традициями своего античного и средневекового прошлого Иран построил военную империю, первую в своем роде — империю без колоний, без танков, бронетехники и авианосцев, которые обычно ассоциируются с властью и мощью. Империализм Ирана не соответствует классическому пониманию этого явления, выражающемуся в двух словах — вторжение и оккупация. Как пишет бывший оперативный офицер ЦРУ, а ныне писатель Роберт Бэр, Иран скорее является супердержавой на Ближнем Востоке благодаря «стратегии, совмещающей три аспекта: опосредованную войну, использование асимметричных средств борьбы и привлекательность для… угнетенных», в особенности целых легионов молодых и недовольных мусульман. «Хезболла», арабская шиитская организация в Ливане, действующая в интересах Тегерана, как отмечает Бэр, «обладает фактической государственной властью» в стране, поскольку ее военный и административный вес, а также симпатии населения к ней значительно больше, чем значение и признание официальных властей в Бейруте. В секторе Газа негласная военная и финансовая помощь шиитского Ирана, а также его «простая антиколониальная идея» подкупают бедных палестинцев, прозябающих в условиях, подобных условиям южноафриканского Соуэто времен апартеида; тех палестинцев, от которых отвернулись соседние суннитские арабские государства, управляемые людьми, подобными бывшему египетскому диктатору Хосни Мубараку, руководившему страной в 1981–2011 гг..[430] Иран, расположенный в 1500 км к востоку, оказался ближе этим обездоленным палестинцам, чем Египет под властью Мубарака всего лишь по ту сторону границы. В этом тоже есть проявление духа Ирана. Еще можно вспомнить дружественные Тегерану правительства в Сирии и Ираке. Причем Сирия считает Иран своим ближайшим союзником, а политический истеблишмент Ирака опутан сетями иранской разведки, которая может как стабилизировать ситуацию в стране, так и дестабилизировать ее — по своему усмотрению. И наконец, есть сам Персидский залив, где Иран является единственной крупной державой с длинной изрезанной береговой линией. И этой державе едва ли могут противостоять небольшие и слабые арабские монархии, каждую из которых Тегеран может разгромить в открытом военном конфликте, или подорвать посредством действий местного шиитского населения, выступающего в качестве «пятой колонны» (особенно это видно на примере Бахрейна), или подорвать их экономику, устраивая в Ормузском проливе террористические акции.
Хотя сегодня Иран выглядит грозным и устрашающим, нет в его нынешнем влиянии важнейшего элемента, связанного с просвещенностью. В отличие от держав Ахеменидов, Сасанидов, Сефавидов и других иранских империй прошлого, которые или оказывали благотворное влияние, или вдохновляли в моральном и культурном смысле, империя, существующая сейчас, господствует, запугивая и угрожая, при помощи террористов-смертников, а не поэтов. Это, с одной стороны, ограничивает ее власть, а с другой — говорит о ее неминуемой гибели.
Богатая культура, огромная территория, быстро растущие и густонаселенные большие города Ирана делают его целым миром, небольшой вселенной, подобно Китаю и Индии, будущее которой станет главным образом определяться внутренней политикой и социальными условиями. И все же, если бы понадобилось выделить ключевой момент, определяющий судьбу Ирана, это будет Ирак. Ирак, как свидетельствуют история и география, вплетен в политику Ирана как ни одна другая страна мира. Шиитские мечети имама Али (двоюродного брата Пророка, его зятя и сподвижника) в Эн-Наджафе и имама Хусейна (внука Пророка) в Кербеле, расположенные в южно-центральной части Ирака, положили начало школам мусульманского богословия, соперничающим со школой мусульманского богословия в иранском Куме. Если бы иракская демократия могла обеспечить хотя бы толику стабильности, более свободная интеллектуальная атмосфера священных городов Ирака могла бы повлиять на политику Ирана. В более широком смысле демократический Ирак послужит силой притяжения, которой в будущем могли бы воспользоваться иранские реформаторы. По мере того как Иран все глубже проникает в политику Ирака, сама близость двух этих стран с протяженной общей границей могла бы подорвать ту из двух систем, которая более склонна к репрессиям. На политику Ирана серьезно повлияет взаимодействие с плюралистическим арабским шиитским обществом. Экономический кризис в Иране продолжает усугубляться, и поэтому простых иранцев может возмутить тот факт, что их правительство тратит сотни миллионов долларов на покупку влияния в Ираке, Ливане или где-либо еще. И это не говоря уже о том, что иранцев будут все больше ненавидеть в Ираке как пришедших на смену «мерзким американцам». Иран просто хотел бы воздействовать на иракские шиитские партии, чтобы противодействовать суннитским партиям. Но добиться этого полностью невозможно, поскольку это сузило бы широкий размах радикального исламского универсализма, который Иран желает представлять в преобладающе суннитском мире,[431] до масштаба религиозного сектантства, которое едва ли может привлечь кого-либо за пределами шиитской общины. Так что Иран может увязнуть в попытках сформировать хрупкие и нестабильные коалиции между суннитами и шиитами в Ираке и заставить их функционировать постоянно, хотя вмешательство во внутренние дела страны вызывает все бо́льшую ненависть иракцев. Не оправдывая то, как планировалась и проводилась кампания по вторжению в Ирак в 2003 г., как расходовались триллионы долларов, не оправдывая и потерю сотен тысяч жизней в этой войне, заметим, что может оказаться, что падение Саддама Хусейна стало тем поворотным моментом, с которого началось освобождение двух стран, а не одной. Точно так же, как географическое положение способствовало ловкой колонизации Ираном иракской политики, оно могло бы помочь Ираку оказывать влияние на Иран.
