В отличие от традиционного понятия общения-встречи, развитого Бубером и Эбнером, расхожее понятие, предлагаемое большей частью литературы в области гуманистической психологии, по-прежнему привязано к устаревшей психологии, которая реально представляет собой монадологию: рассмотрение человека как монады без окон, которые допускали бы самотрансцендирующие отношения. Поэтому понятие общения-встречи вульгаризируется. Оно скорее механистично, чем гуманистично, и, таким образом, оказывается, что движение групп общения все еще привязано к тому, что Питер Р. Хофштеттер из Гамбургского университета однажды удачно назвал "гидравликой либидо".
Следующий случай может быть вопиющим примером. Женщина, входившая в группу общения, была очень возбуждена и полна гнева на своего бывшего мужа, с которым она развелась. Ведущий группы предложил ей проколоть ударом воздушный шар, чтобы дать выход своей агрессии и гневу. Иными словами, воздушный шар должен был заместить реальный объект, а именно ее мужа. Однако можно сказать точно так же, что целью того, что она "дала себе выход", было сделать воздушный шар заместителем самой женщины как субъекта этого взрыва. В конце концов, цель ведь была в том, чтобы предотвратить ее "взрыв". После "отреагирования действием" она могла почувствовать облегчение. Но вправе ли мы принимать, что облегчение после предполагаемого выхода агрессии, о котором человек говорит,-это подлинное переживание? Что доказывает, что оно не является скорее результатом ненамеренного внушения, внушения устарелого представления о совершенной механистичности человека? "Отреагирование действием" ничего не изменило: все субъективные основания для гнева остались на своем месте! По сути, человек занят прежде всего тем, есть ли у него основания, чтобы сердиться, и лишь побочно- собственными эмоциями, будь то гнев или какая-либо иная реакция, которую он проявляет. Но механистическое представление о человеке, лежащее в основе терапевтических процедур вроде вышеописанной, заставляет пациента рассматривать себя с точки зрения "гидравлики либидо", в нем действующей, и тем самым забыть о том, что, в конце концов, человек может также и сделать что-то с данной ситуацией; он может занять определенную позицию и даже выработать какое-то отношение к собственным эмоциям, агрессии и пр. Этому "человеческому потенциалу" в лучшем смысле следовало бы отвести центральное место в подлинно гуманистическом представлении о человеке. Терапевтическая практика, основанная на такой теории, могла бы стремиться к тому, чтобы пациент все в большей мере сознавал этот потенциал: свободу человека изменить что-то в мире к лучшему, если возможно, и изменить себя к лучшему, если это необходимо. Возвращаясь к случаю разведенной женщины - почему бы ей не выбрать отношение, называемое "примирением", будь то примирение с мужем, если это возможно, или, если необходимо, примирение с судьбой разведенной женщины, а затем превратить это затруднительное положение в повод для достижения на человеческом уровне! Разве мы не лишаем нашего пациента возможности подняться над положением, вырасти за его пределы, превратить негативные переживания в нечто позитивное, конструктивное, творческое, разве мы не блокируем такую возможность для пациента, если заставляем его верить в то, во что невротик и так склонен верить, а именно что он пешка, жертва внешних влияний и внутренних обстоятельств? Или, опять обращаясь к нашему примеру, внушая нашей пациентке, что она зависит от мужа, который примирится или не примирится с ней, зависит от агрессии, которая проявится или не проявится и найдет себе выход в том, скажем, что она проколет воздушный шар?
Или возьмем, например, не гнев, а печаль и спросим себя, какой должна быть реакция человека, который оплакивает любимого и которому предлагают транквилизатор: "Закрывать глаза на реальность-не значит уничтожить ее. Уснуть и не сознавать смерть того, кого я люблю,-не значит уничтожить факт, что он мертв. Единственное, что меня заботит, жив он или мертв, а не то, угнетен я или нет!" Иными словами, человек заботится не о том, счастлив он или несчастен, а о том, есть ли у него основания быть счастливым или несчастливым. Систему Вильгельма Вундта критиковали за то, что это "психология без психе, души". Это давно ушло в прошлое, но все еще имеет место то, что я назвал бы "психологией без логоса",-психология, которая интерпретирует человеческое поведение не как вызываемое основаниями, лежащими в мире, а как возникающее по причинам, действующим в его собственной психе (или в его соме). Но, как я говорил, причины - не то же самое, что субъективные основания. Если вы подавлены и выпьете виски, оно может быть причиной того, что ваша подавленность рассеется, но основания для этой подавленности останутся. То же относится и к транквилизаторам, которые не могут изменить судьбу человека или вернуть ему утраченное. Но снова: почему бы не изменить отношение, не превратить тяжелые обстоятельства в повод для достижений на человеческом уровне? Разумеется, ни для чего подобного нет места в психологии, которая отделяет человека от мира,-мира, только в котором его действия могут иметь основания и в котором даже его страдания могут иметь смысл. Психология, рассматривающая человека как замкнутую систему, в которой разыгрываются динамические взаимодействия, а не как существо, стремящееся к смыслу, венчающему его существование, по необходимости должна лишать человека способности превратить трагедию в триумф.
Трудности возникают и с понятием агрессии, будь то биологическое понятие, по Конраду Лоренцу, или психологическое-по Зигмунду Фрейду. Эти понятия неподходящи и неадекватны, потому что они совершенно отрицают интенциональность как присущий человеку феномен. В действительности в пределах моей души нет такой вещи, как агрессия, ищущая выхода и вынуждающая меня, ее "жертву", искать объекты, которые послужили бы для ее "отреагирования". На человеческом уровне, то есть как человек, я не имею фиксированного количества агрессии, чтобы затем направить ее на подходящую цель; в действительности я делаю нечто иное: я ненавижу! Я ненавижу кого-то или что-то. Разумеется, ненавидеть что-то-более осмысленно, чем ненавидеть кого-то (создателя или "собственника" того, что я ненавижу), потому что, если я не ненавижу его лично, я могу помочь ему преодолеть то, что я в нем ненавижу. Я могу даже любить его, несмотря на то, что я в нем ненавижу. Как бы то ни было, ненависть, так же как и любовь,-человеческий феномен в отличие от агрессии; они человечны потому, что они интенциональны: у меня есть основания ненавидеть что-то, и у меня есть основания любить кого-то. В противоположность этому агрессия зависит от причин. Эти причины могут иметь психологическую или физиологическую природу. Что касается последней возможности, достаточно вспомнить классические опыты Хесса, в которых он вызывал агрессию у кошек, стимулируя определенные центры мозга.
Какой несправедливостью было бы предположить, что те, кто вступал в движение Сопротивления против национал-социализма, были заняты только "отыгрыванием" своих агрессивных импульсов, которые по случайности были направлены против Адольфа Гитлера. В действительности большинство из них не намеревалось бороться с человеком по имени Адольф Гитлер, они боролись с системой, называемой национал-социализмом.
Сегодня агрессия стала распространенной-чтобы не сказать модной-темой для конгрессов и конференций. И что даже еще более важно, так называемые "исследования ради мира" также заняты агрессией. Однако я полагаю, что эти "исследования ради мира" обречены на неудачу, если они будут опираться на это не-человеческое и не-личностное понятие. Разумеется, в человеке существуют агрессивные импульсы, интерпретируем ли мы их как наследие, доставшееся нам от до-человеческих предков, или как нечто реактивное в духе психодинамических теорий. Однако на человеческом уровне агрессивные импульсы никогда не существуют в человеке per se, а всегда как нечто, по отношению к чему он должен занять определенную позицию, по отношению к чему он постоянно занимает определенную позицию, выбирает ли он отождествление себя с ними или отделение себя от них. В этом случае значимо личное отношение к безличным агрессивным импульсам, а не сами эти импульсы.
Аналогичны этому суицидальные импульсы. Бессмысленно, например, измерять их. В конечном счете риск самоубийства зависит не от силы суицидальных импульсов в человеке, а от его реакции на эти импульсы, а его реакция в свою очередь зависит, по существу, от того, видит ли он в сохранении жизни нечто осмысленное-хотя бы и приносящее боль. Разумеется, существует и тест, который не претендует на измерение суицидальных импульсов как таковых, но оценивает несравненно более важный фактор-личное отношение к ним. Я разработал этот тест в начале тридцатых годов, а на английском языке впервые описал его в книге "Врач и душа" [3].
