Вены, Санкт-Петербурга, Парижа и Лондона [243].
Также полезно различать предрасположенность к войне и ускоряющие ее развязывание факторы. Предрасполагающие факторы, например предшествующая гонка вооружений, угрожающие действия недружественных государств, угроза распада Австро-Венгерской империи и растущая мощь Германии, помогли сформировать взгляды и убеждения разных держав, участвовавших в Первой мировой войне. Попытки восстановить баланс сил путем создания коалиций приводили только к дальнейшей дестабилизации. Подготовка к войне продвигалась в бешеном темпе, мировая арена была готова к началу войны. Действия Австрии, направленные против Сербии, спровоцировали мобилизацию Российской армии, что было встречено ответной тотальной мобилизацией Германской армии и объявлением войны.
В этом отношении есть сходство с генезисом враждебности между отдельными людьми и группами. Конфликты между ними активируют примитивное, первобытное мышление и образы, которые, в свою очередь, усугубляют конфликт. Начало войны проистекает из взаимодействий между государствами и теми образами своей и антагонистической нации, которые имеют политические лидеры и их последователи. Когнитивные представления и результирующее, крайне поляризованное мышление активируют мотивы драться и убивать. Без такой мотивации вряд ли возможно инициировать необходимую мобилизованность и готовность рискнуть всем.
Последующие оскорбления гордости нации могут превратить ненавистный образ обидчика в образ Врага. Эти образы могут искажать смысл поведения противника и определять соответствующие действия. Поэтому коллективное чувство своего уязвимого положения, оскорбленная гордость или грандиозные планы и мечты способны вести противников к проявлениям враждебной агрессии. А такое поведение каждого из них, в свою очередь, способствует усугублению вражеского характера образа антагониста, готового нанести ответный удар. Все это формирует порочный круг, ведущий к войне.
Убийство австрийского эрцгерцога Фердинанда в 1914 году запустило последовательность психологических, политических и военных шагов, которые вылились в развязывание Первой мировой войны. Дипломатические ноты, движения войск, мобилизации усугубляли и коллективные образы своих наций как уязвимых, и злонамеренные образы противников, что, в свою очередь, способствовало переходу к несущей смерть войне.
Важно различать мышление, эмоции и мотивы людей, которые непосредственно сталкиваются на полях сражений, и лидеров, которые войны инициируют. У толпы, беснующейся на улицах после объявления войны, последняя вызывает явные проявления патриотических взглядов и мотивов: чувство общности, щедрость, альтруизм. Однако лидеры необязательно страстно стремятся к развязыванию военных действий. Действительно, когда Европа балансировала на краю пропасти Первой мировой войны, многие национальные лидеры Германии, России, Франции и Британии были крайне обеспокоены последствиями предстоящей общеевропейской схватки [244].
Лидеры обычно основывают решение начать войну на факторах и целях, которые они рассматривают как соответствующие национальным интересам: расширение границ государства, получение доступа к природным ресурсам или сдерживание другого, агрессивного и экспансионистского государства. Конечно, лидеры приукрашивают и даже искажают национальные интересы, исходя из личных целей укрепления престижа и власти, а также собственной грандиозности. Иногда стремление к отмщению пронизывает весь процесс принятия решений [245]. Лидеры Пруссии в середине XIX века, Сербии и Австро-Венгерской империи во время Первой мировой войны, Гитлер во Второй мировой войне и Саддам Хусейн в ходе своих нападений на Иран, а затем на Кувейт, очевидно, были сильно мотивированы жаждой мести.
Оглядываясь назад, можно выделить несколько следовавших друг за другом событий или одно крупное событие, послужившие катализатором для активации образа врага, которого следовало атаковать. Обычно есть много взаимодействующих факторов, часть которых не поддаются оценке или неизвестны, поэтому трудно судить о конкретном влиянии того или иного провокационного события. Так, в десятилетие, предшествовавшее Первой мировой войне, имел место ряд конфронтаций, которые, казалось, должны с большей вероятностью привести к вооруженным конфликтам, чем то, которое в действительности привело к ней, – убийство австрийского эрцгерцога.
Ряд военных операций, вызванных ситуациями, которые та или иная великая держава оценивала как угрожавшие ее жизненным интересам, был вполне предсказуем. Интервенции Соединенных Штатов в XX веке ориентировались на предотвращение вторжений в Южную Корею, Южный Вьетнам и Кувейт. Британия направила вооруженные силы на Фолклендские/ Мальвинские острова, чтобы отразить нападение Аргентины. Аналогично этому Советский Союз вторгся в Афганистан, чтобы поддержать там свое марионеточное правительство, а Россия – в Чечню, чтобы подавить там стремление к независимости.
Даже если лидеры чувствовали обеспокоенность в связи со своими решениями о применении военных методов, состояние войны захватывало умы населения. Образы своей страны и Врага пронизывают все его мышление. Когда пробуждаются чувства патриотизма, преданности и повиновения, участники боевых действий тянутся к своим местам в механизме войны. У тех, кто сражается на передовой, вера в то, что они должны убивать, усиливает это желание. Сила укоренившихся в них деструктивных образов, убеждений и желаний усиливается и преумножается другими членами группы, а также лидерами.
Образ врага
Война предполагает такое психологическое и политическое состояние, которое пронизывает мышление всех отдельно взятых ее участников. Представление о Враге при этом занимает центральную позицию в соответствующих умственных процессах. Его порочный, «недочеловеческий» образ отражен в таких уничижительных словах, как «гунн», «бош» (варвар, немчура – о немцах) или «косоглазый» (о северокорейцах, японцах, китайцах или северных вьетнамцах). Конечно, следует отметить, что лидеры враждующих государств задействуют все имеющиеся в их распоряжении ресурсы пропаганды, чтобы создавать такие образы и усиливать воздействие, которое они оказывают на умы и чувства людей [246].
Вероятно, некоторые врожденные факторы способствуют восприятию «чужаков» как врагов. Страх перед незнакомцами в раннем детстве может предварять развитие ксенофобии в дальнейшем. Но многие дети ее не испытывают; нет и прямых доказательств того, что взгляд на незнакомцев или чужаков как на источник опасности приводит к их восприятию как угрозы, которую необходимо устранить. Последние наблюдения за нашими «родственниками» из отряда приматов – шимпанзе – наводят на мысль о том, что посторонние, включая бывших «своих», воспринимаются в качестве объекта нападения просто потому, что в настоящий момент они принадлежат к другой группе [247].
Коллективная самооценка нации и образ, проецируемый на врага, являются примером дуалистического мышления, которое становится превалирующим, когда затрагиваются жизненно важные интересы людей. Вместо «нормального» восприятия окружающих и отнесения их к какой-либо категории из широкого спектра определений, находящихся между понятиями «хороший» и «плохой», те, кто пришел в возбужденное состояние, выносят крайне категоричные суждения, основанные на том, что есть только «абсолютно хорошие мы» и «абсолютно плохие они»:
• «Наше дело свято, их дело – порок и зло».
• «Мы праведны, они злобны и гнусны».
• «Мы невинны, они виновны».
• «Мы – жертвы, они – палачи».
Восприятие врага как воплощенного зла напоминает склонность людей приписывать внушающее тревогу и неприятие поведение других их «плохому характеру», а не влиянию конкретной ситуации или стечению обстоятельств [248]. В таком случае получается, что мы должны убивать солдат неприятеля из-за того, что они «плохие», а не потому, что волею случая оказались призваны во вражескую армию – как
