Сексуальное влечение между полами только отчасти мотивировано потребностью устранить напряжение; в основе же своей это потребность единения с другим полом. По сути, эротическое влечение выражается не только в половом влечении. Мужское и женское начала есть в характере так же, как и в половой функции. Мужской характер можно определить как обладающий способностью проникновения вглубь, руководства, активности, дисциплинированности и предприимчивости; женский же характер — как обладающий способностью плодотворного восприятия, опеки, реализма, стойкости, материнской заботливости. (Следует всегда иметь в виду, что в каждом индивиде обе характеристики сочетаются, но с преобладанием тех черт, которые присущи «ее» или «его» полу»). Очень часто, если мужские черты характера у мужчины слабы из-за того, что эмоционально он остался ребенком, он будет стараться компенсировать этот недостаток, придавая особенное значение своей мужской роли в сексе. Пример тому — Дон Жуан, которому нужно было доказать свою мужскую доблесть в сексе, потому что он неуверен в своей мужественности в плане характера. При крайних формах недостаточности мужских черт основным — извращенным — заменителем мужественности становится садизм (использование силы). Если женская сексуальность ослаблена или извращена, она принимает форму мазохизма или собственничества.
Фрейда критиковали за преувеличение им значения секса. Эта критика часто была вызвана желанием устранить из системы Фрейда элемент, который возбуждал критическое и враждебное отношение людей с консервативными взглядами. Фрейд остро чувствовал эту мотивацию и именно потому отвергал любую попытку изменить свою теорию сексуальности. Действительно, во времена Фрейда его теория была вызовом и носила революционный характер. Но то, что было истинно для 1900 г., более не истинно 50 лет спустя. Сексуальные нравы изменились столь сильно, что теория Фрейда больше не шокирует средние классы Запада, и когда ортодоксальные аналитики сегодня все еще думают, что они смелы и радикальны, защищая фрейдовскую теорию сексуальности, это представляет какую-то донкихотскую разновидность радикализма. На самом деле, их направление психоанализа — конформистское, и оно даже не пытается поставить те психологические вопросы, которые повели бы к критике современного общества.
Моя критика теории Фрейда строится не на том, что он преувеличивал значение сексуальности, а на том, что сексуальность была понята им недостаточно глубоко. Он сделал первый шаг в открытии значения страстей в межличностных отношениях; в согласии со своими философскими предпосылками он объяснял их физиологически. Дальнейшее развитие психоанализа требует откорректировать и углубить фрейдовскую теорию, перенося внимание из физиологического измерения в биологическое и экзистенциальное [13].
2. Любовь между родителями и детьми
Ребенок в момент рождения испытывал бы страх смерти, если бы милостивая судьба не предохранила его от всякого осознания тревоги, связанной с отделением от матери и выходом из внутриутробного существования. Даже уже родившись, ребенок почти не отличается от того, кем он был до рождения; он не может узнавать предметы, осознавать себя, осознавать мир как нечто, существующее вне его. Он воспринимает только положительное действие тепла и пищи, и не отличает еще тепло и пищу от их источника — матери. Мать — это тепло, мать — это пища, мать — это эйфорическое состояние удовлетворения и безопасности. Такое состояние, если использовать термин Фрейда, это состояние нарциссизма. Внешняя действительность, люди и вещи, имеют значение лишь в той степени, в какой они удовлетворяют или не удовлетворяют внутреннее состояние тела. Реально лишь то, что внутри: все, что находится вовне, реально лишь в меру потребностей ребенка — а не в смысле собственных качеств или потребностей.
Когда ребенок растет и развивается, он становится способен воспринимать вещи такими, какие они есть; удовлетворение насыщением становится отличаемым от соска; грудь — от матери. Со временем ребенок начинает воспринимать жажду, утоляющее ее молоко, грудь и мать как различные сущности. Он научается воспринимать много других вещей как различные, имеющие собственное существование. С этой поры он учится давать им имена. В то же время он учится обращаться с ними; узнает, что огонь — горячий и причиняет боль, материнское тело — теплое и приятное, дерево — твердое и тяжелое, бумага — легкая и ее можно порвать. Он учится понимать поведение людей: мать улыбнется, когда я ем; возьмет меня на руки, когда я плачу; похвалит меня, когда я испражнюсь. Все эти впечатления кристаллизуются и соединяются в одном переживании: я любим. Я любим, потому что я — ребенок своей матери. Я любим, потому что я беспомощен. Я любим, потому что я прекрасен, замечателен. Я любим, потому что я нужен матери. Обобщая все это в одной формуле: Я любим за то, что я есть. Или, может быть, еще точнее: Я любим, потому что я есть. Это переживание любимости матерью — пассивное. Мне ничего не нужно делать для того, чтобы быть любимым — материнская любовь безусловна. Все, что от меня требуется, это быть — быть ее ребенком. Материнская любовь — это блаженство, это покой, ее не нужно добиваться, ее не нужно заслуживать. Но есть и отрицательная сторона в безусловной материнской любви. Ее не только не нужно заслуживать — ее еще и невозможно добиться, вызвать, ею невозможно управлять. Если она есть, то она равна блаженству; если же ее нет, это все равно как если бы все прекрасное ушло из жизни — и я ничего не могу сделать, чтобы вызвать эту любовь.
Для большинства детей в возрасте восьми с половиной — десяти лет [14] проблема почти исключительно в том, чтобы быть любимыми — быть любимыми за то, что они есть. До этого возраста ребенок еще не любит сам; он благодарно и радостно отвечает на любовь к нему. А с указанной поры в развитии ребенка появляется новый фактор: это новое чувство способности возбуждать любовь собственными усилиями. Впервые ребенок начинает думать о том, чтобы дать что-то матери (или отцу), что-то создать — стихотворение, рисунок или что-либо другое. Впервые в жизни ребенка идея любви переходит из желания быть любимым в желание любить, творить любовь. Много лет пройдет с этого первого шага до зрелой любви. Со временем, может быть, уже в юношеском возрасте, ребенок преодолевает свой эгоцентризм; другой человек перестает быть для него всего лишь средством для удовлетворения собственных потребностей. Потребности другого человека становятся так же важны, как и свои — и даже еще важнее. Давать становится приятнее, радостнее, чем получать; любить — важнее, чем быть любимым. Любовь выводит его из заточения одиночества и изоляции, которую создали состояния нарциссизма и сосредоточенности на себе. Он испытывает чувство нового единения, соучастия, единства. Более того, он чувствует способность возбуждать в других любовь своей любовью, а не зависеть от получения, когда быть любимым значило быть маленьким, беспомощным, больным — или «хорошим». Детская любовь следует принципу: «Я люблю, потому что я любим». Зрелая любовь следует принципу: «Я любим, потому что я люблю». Незрелая любовь говорит: «Я люблю тебя, потому что ты мне нужен». Зрелая любовь говорит: «Ты мне нужен, потому что я тебя люблю».
С развитием способности любить тесно связано развитие объекта любви. В первые месяцы и годы самая сильная привязанность у ребенка это привязанность к матери. Она начинается до рождения, когда мать и ребенок составляют единое целое, хотя их двое. Рождение в некоторых отношениях изменяет ситуацию, но не столь сильно, как может казаться. Ребенок, хотя и живет уже не в утробе, все еще полностью зависит от матери. Но день за днем он становится все более независимым: он учится ходить, говорить, открывать для себя мир; связь с матерью несколько утрачивает свое жизненное значение, и все более важной становится связь с отцом.
Чтобы понять это переключение с матери на отца, нам нужно принять во внимание существенное качественное различие между материнской и отцовской любовью. Материнская любовь по самой своей природе безусловна. Мать любит новорожденного младенца, потому что это ее дитя, а не потому что его появление удовлетворяет каким-то конкретным условиям или исполняет какие-то конкретные ожидания. (Говоря здесь о материнской и отцовской любви, я, конечно же, подразумеваю «идеальные типы» Макса Вебера [15], или «архетип» Юнга [16], - а не думаю, что каждые мать и отец любят именно так. Я имею в виду отцовское и материнское начало, представленные в личности матери и отца). Безусловная любовь дает ответ на одно из самых сильных желаний не только ребенка, но и каждого человеческого существа; а вот быть любимым из-за своих достоинств, из-за того, что заслуживаешь любви — это всегда связано с сомнениями: а вдруг я не нравлюсь тому, от кого хочу любви, а вдруг то, а вдруг это — всегда есть страх, что любовь может исчезнуть. К тому же «заслуженная» любовь бесспорно оставляет горькое чувство, что ты любим не сам по себе, а только потому, что приятен, что тебя, в конечном счете, и не любят вовсе, а используют. Неудивительно, что все мы, и будучи детьми, и будучи взрослыми, продолжаем сильно желать материнской любви. Большинству детей выпадает счастье получить достаточно материнской любви (в какой степени — это обсудим позднее). Взрослому же человеку намного труднее удовлетворить это сильное желание. При наиболее благоприятных условиях развития оно сохраняется как компонент нормальной эротической любви; часто оно находит выражение в религиозных, а еще чаще — в невротических формах.
