Эти предпочтения развиваются, меняются и перестраиваются с возрастом, так же как это происходит с языком. Разумеется, ничто в нас не является только врожденным; в определенной степени все обретает форму на основе нашего культурного и общественного опыта. В этой книге мы предполагаем, что понимание этих предпочтений может служить инструментом для их изменения.
В книге «Эмиль, или О воспитании» Жан-Жак Руссо в общих чертах описывает, каким должно быть воспитание идеального ребенка. Но в наши дни воспитание Эмиля считалось бы довольно экзотическим. В нем нет разговоров о морали, гражданских ценностях, политике или религии. Ребенок не слышит аргументов, которыми часто пользуются современные родители, – например о том, что люди должны делиться друг с другом, быть внимательными к другим, честными и справедливыми. Нет. Воспитание Эмиля больше похоже на то, которое мистер Мияги дает Дэниэлу Ла Руссо в фильме «Парень-каратист»[18]: чистая практика и никаких объяснений.
Итак, Эмиль в двенадцатилетнем возрасте, с энтузиазмом работая в своем огороде, на собственном опыте усваивает понятие собственности. Однажды он приходит туда с лейкой и видит, что плоды его трудов уничтожены.
«О, зрелище! О, горе! бобы все вырваны, почва вся взрыта, – не узнаешь даже места. Увы! Куда девался мой труд, моя работа, сладкий плод моих забот и стараний? Кто похитил у меня мое добро? Кто отнял мои бобы? Молодое сердце возмущено: в первый раз чувство несправедливости только что излило в него свою черную горечь»[19].
Наставник Эмиля, который умышленно разрушил его огород, сговорился с садовником, чтобы тот взял на себя ответственность за ущерб и назвал причину для его оправдания. Поэтому садовник винит Эмиля в том, что мальчик погубил дыни, ранее высаженные на том же участке. Эмиль оказывается в ситуации конфликта между своим убеждением в том, то бобы принадлежали ему, потому что он выращивал их, и приоритетным правом садовника как законного владельца земли.
Наставник не объясняет Эмилю эти идеи, но Руссо утверждает, что это лучшее возможное знакомство с понятием собственности и ответственности. Когда Эмиль размышляет над болезненной ситуацией потери и последствиями своих действий для других людей, он осознает потребность во взаимном уважении ради предотвращения конфликтов. Лишь пережив этот опыт, он готов думать о взаимных договоренностях и обменах.
В истории Эмиля есть ясная мораль: не надо пичкать детей словами, не имеющими для них никакого смысла. Сначала они должны на конкретном опыте усвоить значение этих слов. Несмотря на многочисленные откровения, часто повторяемые в разных текстах по истории философии и образования[20], в наши дни почти никто не следует этой рекомендации. В сущности, почти все родители бесконечно перечисляют нормы поведения, которые часто противоречат их собственным поступкам: как пользоваться телефоном, чем нужно питаться, чем можно делиться, как мы должны благодарить, извиняться, просить и так далее.
У меня складывается впечатление, что человеческую природу в целом можно представить в виде пиньяты[21]. Если на Землю вдруг явится марсианин и увидит, что происходит, когда разрывается оболочка из папье-маше и оттуда ливнем сыплются конфеты, он поймет все наши пороки и устремления, импульсивные желания и подавляемые страхи, нашу эйфорию и нашу меланхолию. Он увидит, как дети набирают конфеты пригоршнями, пока сладости не начинают выпадать из рук; как они толкают друг друга в погоне за кратковременным преимуществом; он увидит отца, читающего ребенку проповедь о необходимости делиться, и ошеломленного малыша, плачущего в углу. Он сможет наблюдать процессы обмена на официальном и на черном рынке и сообщества родителей, образующие миниатюрные «правительства» с целью избежать ситуации, которую Гаррет Хардин[22] называл трагедией общин.
«Я», «мне», «мое» и другие комбинации
Задолго до того, как стать великими юристами, философами или знаменитыми экономистами, дети (включая маленьких Платона, Аристотеля и Пиаже) уже имели интуитивные представления о собственности и праве владения. Они пользуются местоимениями «мой» и «мое» прежде, чем местоимением «я» или своим именем. Эта языковая прогрессия отражает необычный факт: идея собственности предшествует идее личности, а не наоборот.
В младенческих баталиях из-за собственности также отрабатываются правовые нормы. Самые младшие дети утверждают свое право собственности на основе своих желаний: «Это мое, потому что я хочу это»[23]. Позже, примерно в двухлетнем возрасте, они уже ищут аргументы, учитывая, что другие люди могут претендовать на ту же самую собственность. Понимание чужого права собственности – это путь к осознанию того, что существуют другие субъекты. Вот аргументы, которые обычно приводят дети: «Я первый взял это» и «Они сами дали мне это». Интуитивное представление о том, что первый человек, взявший какой-то предмет, получает бессрочное право на его использование, в зрелом возрасте не исчезает. Жаркие споры о месте для парковки, кресле в автобусе или о праве собственности на остров той страны, которая первой водрузила там свой флаг, – вот частные и групповые примеры подобной эвристики. Возможно, поэтому не стоит удивляться, что крупные общественные конфликты, подобные ближневосточному, бесконечно подкрепляются аргументами, очень похожими на диспуты между двухлетними малышами: «Я первый взял это» и «Они сами дали мне это».
Сделки на детской площадке, или происхождение торговли и воровства
На дворовой футбольной площадке владелец мяча до некоторой степени становится хозяином игры. Это дает ему право определять состав команд и время окончания матча. Такие преимущества могут быть использованы и для торговли. Философ Густаво Файгенбаум из аргентинской провинции Энтре-Риос и психолог Филипп Роша из американской Атланты задались целью понять, каким образом у детей формируется концепция владения и распределения собственности на основе интуитивных представлений, правил и практики. Они придумали термин «социология детской площадки».
В своем путешествии в страну детства[24] Файгенбаум и Роша исследовали обмен, подарки и другие трансакции, происходившие на игровой площадке начальной школы. Изучая обмен маленькими фигурками, они обнаружили, что даже в этом, казалось бы, наивном мире существует формальная экономика. По мере того как дети растут, заимствование и неясная будущая стоимость уступают место более равноценному обмену, представлению о деньгах, пользе и цене вещей.
Как и в мире взрослых людей, не все сделки в стране детства законны. Существует воровство, мошенничество и предательство. По предположению Руссо, правила гражданской ответственности усваиваются в ходе разногласий. И хотя детская площадка более безобидна, чем реальная жизнь, она становится питательной средой для усвоения этих правил.
Наблюдения Уинн и ее коллег указывают на то, что очень маленькие дети уже способны выносить моральные суждения. С другой стороны, труды Пиаже, который считается наследником традиции Руссо, говорят о том, что дети начинают формировать моральные суждения лишь в возрасте шести или семи лет. Мы с Густаво Файгенбаумом задались целью примирить этих двух великих мыслителей в истории психологии – а заодно понять, как дети становятся гражданами.
Мы показали группе детей от четырех до восьми лет видеофильм с тремя персонажами: у одного есть шоколадки, другой попросил их взаймы, а третий украл их. Потом мы задали ряд вопросов для определения глубины нравственного понимания: предпочитают ли они дружить с тем, кто попросил шоколадки взаймы (и почему) и что должен сделать вор[25], чтобы возместить ущерб, нанесенный жертве. Таким образом мы исследовали понятие справедливости в ходе взаимодействий на детской площадке.
Наша гипотеза состояла в том, что даже у младших детей уже сформировано предпочтительное отношение к заемщику по сравнению с вором, – естественное проявление нравственных склонностей, как в экспериментах Уинн. С другой стороны, оправдание своего выбора и понимание того, что нужно сделать для возмещения причиненного ущерба – как в экспериментах Пиаже, – должно развиваться на более позднем этапе. Именно это мы и доказали. В комнате четырехлеток дети выражали желание играть с заемщиком, а не с вором. Мы также обнаружили, что они предпочитали тех, кто совершал кражу при смягчающих обстоятельствах, тем, кто крал при отягчающих обстоятельствах.
Но самая интересная находка заключалась вот в чем. Когда мы спрашивали четырехлетних детей, почему они выбирают заемщика, а не вора или вора, совершившего кражу при смягчающих, а не отягчающих обстоятельствах, они давали ответы вроде: «Потому что у него светлые волосы» или «Потому что я хочу, чтобы она была моей подругой». Эти критерии совершенно не согласовывались с причинностью и логикой.
