которые сильно отличаются от гештальтов, которые опыт позволяет нам выделить в меняющемся поле, растянутом в соответствии с линиями животного желания.
На самом деле, эта формальная фиксация, которая вносит определенный разрыв уровня, определенный диссонанс между организацией человека и его Umwelt, является тем самым условием, которое неограниченно расширяет его мир и его власть, придавая его объектам инструментальную поливалентность и символическую полифонию, а также их потенциал в качестве защитной брони.
То, что я назвал параноидным знанием, как показано, соответствует в своих более или менее архаичных формах определенным критическим моментам, отмечающим историю ментального генезиса человека, каждый из которых представляет собой этап объективирующей идентификации.
Путем простого наблюдения мы можем получить представление об этих различных стадиях развития ребенка. Шарлотта Бюлер, Эльза Келер и, следуя по их стопам, Чикагская школа выявили несколько уровней знаковых проявлений; но только аналитическийопыт может придать им истинную ценность, сделав возможным реинтеграцию в них субъективного отношения.
Первый уровень показывает нам, что переживание себя на самой ранней стадии детства развивается, в той мере, в какой оно относится к своему контрагенту, из ситуации, переживаемой как недифференцированная. Так, примерно в возрасте восьми месяцев мы видим в этих столкновениях между детьми (которые, чтобы быть плодотворными, должны быть между детьми, чья разница в возрасте не превышает двух с половиной месяцев) те жесты фиктивных действий, с помощью которых субъект восстанавливает несовершенное усилие жеста другого, путая их отчетливое применение, те синхронии эффектного захвата, которые тем более замечательны, что они предшествуют полной координации двигательных аппаратов, которые они приводят в действие.
Таким образом, агрессивность, проявляющаяся в ответных ударах, не может рассматриваться исключительно как игровое проявление сильных сторон и их использования в картировании тела. Ее следует понимать в порядке более широкой координации: так, чтобы подчинить функции тонических поз и вегетативного напряжения социальной относительности - в этой связи можно упомянуть замечательную работу Валлона, которая обратила наше внимание на преобладание такой социальной относительности в экспрессивной конституции человеческих эмоций.
Более того, я верил, что смогу показать, что в таких случаях ребенок предвосхищает на психическом уровне завоевание функционального единства собственного тела, которое на этой стадии еще не завершено в плоскости волевой моторики.
Мы имеем дело с первым захватом образа, в котором можно обнаружить первую стадию диалектики идентификаций. Он связан с гештальт-феноменом - очень ранним восприятием ребенком человеческой формы, которая, как известно, интересует ребенка в первые месяцы жизни, а в случае с человеческим лицом - с десятого дня. Но что свидетельствует о феномене узнавания, который включает в себя субъективность, так это признаки торжествующего ликования и игривого открытия, которые характеризуют, начиная с шестого месяца, встречу ребенка со своим изображением в зеркале.Это поведение разительно контрастирует с безразличием, которое проявляют даже животные, воспринимающие этот образ, например шимпанзе, когда проверяют его объективное тщеславие, и становится еще более очевидным, если понять, что онопроисходит в том возрасте, когда ребенок по уровню инструментального интеллекта отстает от шимпанзе, которого он догоняет только в одиннадцать месяцев.
То, что я назвал стадией зеркала, интересно тем, что в ней проявляется аффективный динамизм, благодаря которому субъект изначально идентифицирует себя с визуальным гештальтом собственного тела: по отношению к еще очень глубокому отсутствию координации собственной подвижности оно представляет собой идеальное единство, спасительное imago; в него вложен весь изначальный дистресс, вызванный внутриорганическим и реляционным диссонансом ребенка в первые шесть месяцев, когда он несет на себе неврологические и гуморальные признаки физиологической натальной недоношенности.
Именно этот захват имаго человеческой формы, а не Einfühlung, отсутствие которого становится очевидным в раннем младенчестве, доминирует во всей диалектике поведения ребенка в присутствии его симиляров в возрасте от шести месяцев до двух с половиной лет. В течение всего этого периода можно зафиксировать эмоциональные реакции и артикулированные свидетельства нормального транзитивизма. Ребенок, ударивший другого, говорит, что его ударили; ребенок, увидевший, как другой упал, плачет. Точно так же, именно через идентификацию с другим, он видит всю гамму реакций переноса и демонстрации, структурная амбивалентность которых четко проявляется в его поведении: раб отождествляется с деспотом, актер - со зрителем, соблазненный - с соблазнителем.
Здесь находится своего рода структурный перекресток, к которому мы должны приспособить наше мышление, если хотим понять природу агрессивности в человеке и ее связь с формализмом его эго и его объектов. Именно в этих эротических отношениях, в которых человеческий индивид фиксирует на себе образ, отчуждающий его от самого себя, можно найти энергию и форму, на которых основывается эта организация страстей, которую он назовет своим эго.
Эта форма кристаллизуется во внутреннем конфликтном напряжении субъекта, определяющем пробуждение его желания к объекту желания другого: здесь изначальное сближение (concours) перерастает в агрессивное соперничество (concurrence), из которого развивается триада других, эго и объекта, которая, охватывая пространство зрительного общения, вписывается туда в соответствии с присущим себе формализмом, настолько доминирующим над аффективным Einfühlung, чторебенок этого возраста может перепутать идентичность самых знакомых людей, если они появляются в совершенно другом контексте.
Но если эго с самого своего возникновения отмечено этой агрессивной относительностью - в которой разум, лишенный объективности, может признать эмоциональную эрекцию, вызванную у животного, случайно, в ходе экспериментального кондиционирования, желанием, - как не предположить, что каждая великая инстинктивная метаморфоза в жизни индивида вновь поставит под вопрос его разграничение, состоящее, как и положено, из соединения истории субъекта и немыслимой врожденности его желания?
Вот почему, за исключением предела, к которому никогда не могли приблизиться даже величайшие гении, эго человека никогда не может быть сведено к его переживаемой идентичности; и в депрессивных срывах переживаемых реверсов неполноценности оно порождает, по сути, смертельные отрицания, которые фиксируют его в его формализме. Я - ничто из того, что со мной происходит. Ты не представляешь собой ничего ценного".
И эти два момента, когда субъект отрицает себя и когда он обвиняет другого, смешиваются, и в нем обнаруживается та параноидная структура эго, которая находит свой аналог в фундаментальных отрицаниях, описанных Фрейдом как три бреда: ревность, эротомания и интерпретация. Это особый бред мизантропической "красавицы", отбрасывающей назад в мир тот беспорядок, из которого состоит ее существо.
Субъективный опыт должен быть в полной мере способен распознать центральное ядро амбивалентной агрессивности, которая на современном этапе нашей культуры дана нам под доминирующим видом обиды, даже в самых ранних ее проявлениях у ребенка. Таким образом, поскольку он жил в аналогичное время, не страдая от бихевиористского сопротивления в том смысле, в каком страдаем мы сами, Святой Августин предвосхитил психоанализ, когда выразил такое поведение в следующем образце: 'Vidi ego
