Теперь имеет смысл вернуться назад к линейной форме, с которой мы познакомились на примере грузинской сказки об учителе и ученике. Вспомним, мастер превратился в кошку, чтобы поймать ученика, ускользнувшего в виде мыши. Затем он становился сетью, соколом, ножом и наседкой с цыплятами. Каждое новое превращение определялось потребностью нового вида охоты. Если иметь в виду мастера, то речь идет о серии агрессивных превращений, о смене не только вида, но и пространств охоты. Скачкообразность и масштабность событий, соединяясь с коренным агрессивным намерением, демонстрируют глубинное родство с протеканием другой душевной болезни — мании. Маниакальные превращения происходят с необычайной легкостью. В них — погоня и прикосновение охотника, и тут же скачкообразные изменения цели, если ему не удалось достичь желаемого, а охота продолжается. В них — бесшабашное веселье погони, которая, куда бы ни завела, все же ни на йоту не уклонится от цели. Ученик в сказке — это постоянно меняющаяся добыча, которая, становясь чем угодно, остается все же тем, что она есть, то есть добычей. Мания — это пароксизм овладения добычей. Здесь значимо только одно: обнаружить, догнать, схватить. Само поглощение не играет особой роли. Охота становится в полном смысле охотой, как только ученику удалось ускользнуть из темного сарая. Она бы закончилась, и в этом смысле маниакальный приступ миновал, как только мастер смог бы водворить ученика обратно.
Именно в сарае мы находим ученика в начале сказки. «Он думал, как выйти на свободу, но ничто не приходило ему в голову. Время шло и шло, и он становился все печальнее». Здесь мы сталкиваемся с началом состояния, противоположного мании, а именно меланхолией. Поскольку здесь много говорилось о мании, есть смысл кратко охарактеризовать и меланхолию. Она возникает, когда возможности бегства через превращения исчерпаны и все оказывается напрасным. В меланхолии человек чувствует себя уже загнанным и схваченным. Ускользнуть невозможно: превращения кончились, нечего даже пытаться. Человек прошел по нисходящей: он был добычей, служил пищей и превратился в падаль или экскременты. Процесс прогрессирующего обесценивания собственной персоны путем переноса находит свое выражение в чувстве вины. Немецкое слово Schuld, то есть вина, первоначально означало, что человек находится во власти другого. Чувствует себя кто-то виновным или чувствует добычей — в основе это одно и то же. Меланхолик отказывается от еды и объясняет это тем, что не заслужил. В действительности же он не ест, потому что полагает, что сам уже съеден. Заставляя его есть, лишь сильнее будят в нем это чувство: его рот как бы направлен против него, ощущение такое, будто перед ним держат зеркало. Он видит в нем рот, занятый едой, и то, что едят, — он сам. Он всегда ел, и вот теперь пришло ужасное и неотвратимое наказание. По сути, речь идет о самом последнем из возможных превращений, которое маячит в конце любого бегства, — о превращении в съеденное — и, чтобы его избежать, каждый из живущих ударяется в бегство, превращаясь кто во что может.
Самоумножение и самопоглощение. Двоякий образ тотема
Из мифов, которые молодой Штрелов записал у северных аранда Центральной Австралии, два нам особенно интересны. Первый — миф о бандикуте, сумчатой крысе, в переводе гласит:
«В начале все было в полной тьме. Ночь навалилась на землю, как непроходимые дебри. Предок по имени Карора спал в самом низком месте дна озера Илбалинтья. Только в озере еще не было воды, а была сухая земля. Земля над ним была красной от цветов и покрытой травами, и большой столб раскачивался высоко над ним. Этот столб возник прямо среди пурпурных цветов, росших в озере Илбалинтья. На его корне покоилась голова самого Кароры. Оттуда столб достигал самого неба, как будто хотел воткнуться в его свод. Это было живое существо с кожей, гладкой как кожа мужчины.
Голова Кароры лежала у корня большого столба, так лежал он с самого начала.
Карора думал, и желания приходили в его голову. Тут вдруг из его пупка и подмышек появились бандикуты. Они прорвали окружавшую его корку, выпрыгнули и стали жить.
И тогда начало светать. Со всех сторон люди увидели, как появляется новый свет. Начало подниматься солнце и заливать все своим светом. Тогда предок решил встать, потому что солнце взошло высоко. Он сломал корку, которая его окружала, и открытая дыра, оставшаяся после него, стала озером Илбалинтья и наполнилась темным сладким соком бутонов жимолости. Предок встал и почувствовал голод, так как волшебные силы потекли из его тела.
Но он еще чувствовал себя в дурмане; медленно вздрогнули его веки, а потом чуть-чуть приоткрылись. Он ощупал все вокруг, пребывая в состоянии дурмана. Вокруг он ощутил массу двигавшихся бандикутов. Теперь он крепко стал на ноги. Он подумал, что голоден. Испытывая голод, он поймал двух молодых бандикутов. Он сварил их немного дальше возле того места, где стояло солнце, в раскаленной солнцем горячей земле. Пальцы солнца дали ему огонь и горячие угли.
Когда он утолил голод, мысли его повернулись к товарищу, который мог бы ему помочь. Но уже приблизился вечер, солнце укрыло свое лицо за занавесью из бус, спрятало за ней свое тело и скрылось с человеческих глаз. Карора погрузился в сон, раскинув руки на обе стороны.
Пока он спал, из его подмышки появилось что-то в виде трубки, в которой слышны голоса духов. Оно приняло человеческий вид и за ночь выросло в юношу: это был его первенец. В эту ночь Карора проснулся, потому что почувствовал тяжесть на своей руке, он увидел рядом своего первенца, голова которого лежала на плече отца.
Светало, и Карора встал. Он издал громкий вибрирующий звук, пробудив этим к жизни своего сына. Тот встал и исполнил церемониальный танец вокруг своего отца, украшенного знаками из крови и перьев. Сын пошатывался, потому что только наполовину проснулся. Отец стал трясти грудью и туловищем. Потом сын возложил на него свои руки, и первая церемония завершилась.
Потом отец послал сына убить еще несколько бандикутов, которые мирно резвились в тени неподалеку. Сын принес их отцу, который сварил их, как раньше, в раскаленной солнцем земле, а приготовленное мясо разделил с сыном. Спустился вечер, и скоро оба уснули. В эту ночь отец родил из своей подмышки еще двух сыновей. Наутро он пробудил их к жизни тем же самым громким вибрирующим звуком, что раньше.
Это повторялось много дней и ночей. Сыновья занимались охотой, а отец приносил каждую ночь все больше детей, в некоторые ночи их было пятьдесят. Но конец не заставил себя ждать. Скоро сыновей стало так много, что они съели всех бандикутов, которые сначала вышли из тела Кароры.
Изголодавшись, отец послал сыновей на трехдневную охоту. Они пересекли большую равнину. Долгими часами рыскали они в высокой белой траве, в полутьме почти бесконечного леса. Однако в белой чаще не было бандикутов, и им пришлось возвращаться.
Это был третий день. Сыновья шли назад, голодные, усталые и молчащие. Внезапно им в уши проник звук, напоминающий звук трубки, через которую слушают голоса духов. Они прислушались и стали искать человека, который мог издавать этот звук. Они искали, искали и искали. Они тыкали своими палками во все гнезда и любимые места бандикутов. Вдруг выскочило что-то черное и волосатое и бросилось бежать. „Это бежит валлаби — пустынный кенгуру“, — воскликнули они, и стали бросать ему вслед палки, и перебили ему ногу. И тут они услышали слова песни, донесшейся от подраненного животного:
Я, Тьинтерама, теперь охромел,
Да, охромел, и навечно пристал ко мне пурпур.
Я человек, как вы, а не бандикут.
С этими словами Тьинтерама убежал хромая. Удивленные братья пошли дальше. Скоро они увидели отца, идущего навстречу. Он привел их назад к озеру. Они расселись кругами на его берегу, один круг за другим, как волны, расходящиеся от камня, брошенного в воду. Но тут с востока примчался поток сладкого меда из цветков жимолости, захлестнул и смыл их всех в озеро Илбалинтья.
Старый Карора так в нем и остался. Сынов же поток понес дальше под землей, пока не принес к одному месту в чаще леса. Там они увидели великого Тьинтераму, которому они случайно сломали ногу своими палками. Он стал великим вождем. Карора же продолжал свой вечный сон на дне озера Илбалинтья». Второй — миф о Лукаре:
«В знаменитой Лукаре во время начала времен лежал на берегу водоема погруженный в глубокий сон старик. Он лежал под кустом, в корнях которого живут личинки червя уичети. Над ним пролетали вечности, но его ничто не беспокоило; он был как человек в бесконечном полусне. Он лежал там с самого начала и не двигался, лежа на своей правой руке.
Вечности пролетали над ним в его длящемся сне.
