Заняв такую позицию, мы обретаем смирение и соглашаемся с миром таким, как есть, не претендуя на то, чтобы его улучшить. Большая душа управляет миром по своему усмотрению, как хочет. Мы только вплетены в то, чем она управляет.
С такой позиции мы можем иначе обращаться с болезнями, смертью, несчастьем, тяжелыми судьбами, кем бы мы ни были: теми, кого это коснулось, или терапевтами, которые помогают таким людям. Если мы займем позицию согласия со всем происходящим таким, как есть, если мы станем просто делать друг для друга то, что смеем и что можем, осознавая свои границы, — наступит мир.
Я глубоко убежден, что каждый из нас находится на службе. Как бы там ни было. Этой службы невозможно избежать. И никакая вина не поможет избежать этой службы. Если человек виновен в чем-то, он призывается на службу в силу своей вины. Это трудно. Если виновный видит это именно так и говорит: «Я призван на службу в силу моей вины, и все же я отвечаю за ее последствия (последствия неотделимы от вины)»,— тогда он гармоничен. И как виновный, и как плохой. Тогда вопрос ответственности снимается. Мы не вольны выбирать, быть нам хорошими или плохими. Так называемый хороший, возможно, вытянул счастливый билет, но это не дает ему превосходства. В глубине согласие царит между всеми людьми. Там все равны. Все они на службе. Один таким, другой — иным способом. Поэтому я могу сопереживать любому, поскольку я встал рядом с ним. Так я могу сопереживать и плохому, и больному, и великому. Я могу встать рядом с каждым из них. Из глубины этого созвучия исходит сила, с помощью которой можно добиться многого.
УЧАСТНИК: Пятьдесят лет назад были освобождены узники Освенцима. В Освенциме было очень много как преступников, так и жертв. Сыновья и дочери этих людей, их внуки, их потомки живут сейчас. Можно ли сказать, как это отразится на времени, поведении и деятельности этих людей сегодня?
Б. Х.: Я могу ответить на этот вопрос, только работая с конкретным случаем, после того как сделаю расстановку семьи. Общие слова не имеют смысла. Различия слишком существенны. Но я бы хотел предостеречь от преувеличения прошлого. Иначе мертвые могут внезапно стать живыми, а живые мертвыми. Тогда все повернется против потока жизни.
За публичными обвинениями в адрес преступников и требованиями помнить об их преступлениях, чтобы они не повторились вновь, кроется представление, что те события произошли по воле людей и могли быть ими предотвращены или исправлены. Мне кажется самонадеянным представление о том, что такие мощные движения, как та война, могли быть предотвращены или что их можно предотвратить на будущее, просто думая иначе. Так можно слишком заважничать, как будто ты Бог, а это очень вредно для души.
И еще кое о чем нужно подумать. Поддерживая общие представления, люди часто считают себя в душе лучше преступников прошлого. А ведь и преступники совершали свои преступления, считая себя лучше других. Обвиняя их, я внутренне становлюсь таким же, как они. Вот почему это так опасно.
Все это я говорю в общем. В моих терапевтических письмах, в моем последнем терапевтическом письме, я писал об одной еврейской женщине, которая сама была узницей концлагеря. Она собиралась в Мюнхене делать доклад в память годовщины того дня, когда еврейские врачи в этом городе были лишены права практики. Она прислала мне проект своего доклада с просьбой, чтобы я высказал свое мнение. В докладе эта женщина выдвигала некоторые обвинения. В своем ответе я написал ей примерно следующее: самое уместное — скорбь. Когда в Иерусалиме — я видел это сам — люди подходят к памятнику жертвам Холокоста, они плачут. Люди стоят и плачут. Но если бы кто-то подошел ко мне и сказал: «Ты немец», я бы не смог больше плакать. Обвинения прекращают траур. То же самое я наблюдал и в Хиросиме. Люди приходят к памятнику жертвам Хиросимы и плачут. Я тоже плакал. Но если бы кто-нибудь пришел и сказал: «Ты американец», человек не смог бы больше плакать. Обвинители лишают жертв возможности скорбеть, а скорбь и есть самое уместное в данном случае. Совместная скорбь объединяет. В скорби нет места надменности. Это целительная скорбь.
Воспоминания, которые завершают и объединяют
В последние годы я много думал о взаимном влиянии живущих и умерших друг на друга. В прошлом году в Германии в связи с Франкфуртской книжной выставкой состоялась дискуссия о воспоминаниях. Эта дискуссия отозвалась болью в моей душе тем, что она так поверхностна, и тем, что она не прониклась глубиной происходящего. В своей книге «Der Abschied» («Прощание») я писал об этом, но все же мне чего-то не хватало. Я не совсем понимал это. Тогда я размышлял о том, какими должны быть воспоминания, целительные воспоминания. Воспоминания, которые заканчивают нечто и объединяют одновременно.
Если человек, будучи ребенком, пережил что-то страшное, он часто вытесняет воспоминание об этом. Психоанализ показал нам, как важно, чтобы вытесненное было извлечено на свет.
Но наблюдение подсказывает: если нечто показалось на свет, это еще не есть решение. Необходим следующий важный шаг. Этот важный шаг заключается в том, чтобы человек согласился с происшедшим без сожаления. Например, произошел несчастный случай, и человек полностью парализован. Он постоянно вспоминает о случившемся в любом случае. Но решения не будет до тех пор, пока человек не согласится с событием без сожаления. Это очень трудный шаг. Но если не сделать его, будет еще хуже. Можно представить себе, что будет, если человек не может согласиться с произошедшим, если он постоянно будет жалеть об этом.
Если такой шаг удается, если человек, невзирая на состояние бессилия, в котором он находится (ведь изменить случившееся все равно невозможно), сможет согласиться с происшедшим, таким, как есть, — в момент согласия он достигает глубины души и получает силу, которой нет у других людей, за исключением переживших нечто подобное и согласившихся с этим.
То же относится и к жертвам концлагерей. Выжившие узники и мы должны быть в силах согласиться с тем, что было, иначе мы останемся отрезанными от этих событий. Согласие возможно, только если мы будем понимать случившееся в контексте чего-то большего, чего мы понять не можем. В нас живет потребность избегать страшного, как будто этого быть не должно. При этом именно ужасное в конечном итоге — основа всему и движет всем. Только тот, кто согласен с ужасным, полностью свободен.
Один случай мне это наглядно показал. В Центре Холокоста в Сан-Франциско ко мне обратилась одна женщина, пожилая дама, которая ребенком была узницей концлагеря Дахау. Она описала мне такую сцену: она лежит на полу, солдат СС, поставив ногу ей на живот, расстреливает еврейских детей. Это самое ужасное, что можно себе представить. Но в тот момент с ней что-то произошло. Она внезапно ощутила, что находится где-то по ту сторону происходящего, почувствовала невероятно глубокое счастье, она не чувствовала ни ужаса, ни боли. Она сказала: «Если бы в тот момент мне прокололи ножом руку, я бы не почувствовала ничего». В тот момент она была в созвучии с чем-то большим, частью которого было и происходящее. С тех пор ее сопровождает это чувство. Она также сказала: «Я совершенно примирилась с Гитлером во мне, с преступником во мне. Нет ничего такого, что бы мне мешало».
То, что я говорил о жертвах, в равной степени относится и к преступникам. Преступники также вплетены в нечто, что стоит над ними и использует их. Это можно увидеть во многих расстановках. Если в таких расстановках дать происходящему свободно развиваться, то между преступниками и их жертвами на самом глубоком уровне возникает связь. Они становятся равны. На самом глубоком уровне они равны. В этот момент жертвы — больше не жертвы; преступники — больше не преступники. Живые должны отступить в сторону от того важного, что происходит между жертвами и преступниками. Тогда наступит мир.
Убийцу влечет к его жертве
Убийцу нужно предоставить движению его души. Его влечет к умершим, к его жертвам. Там он обретет мир. Нельзя останавливать его на этом пути. Признав умерших, посмотрев им в глаза, он не сможет поступить иначе, как пойти к ним. Это не значит, что он должен лишить себя жизни, но он должен признать умерших, признать, что в силу содеянного он принадлежит им.
Многие убийцы времен нацизма считали себя великими и всесильными. В расстановках их потомков это иногда находит свое выражение. Но если в расстановке их положить рядом с умершими, их жертвами, им сразу становится стыдно, ими овладевает смирение. Затем начинается движение к умершим, и там убийцы находят свой покой. Тогда и их потомки свободны от обязательства уйти вместо убийц.
Бывают ситуации, в которых становится очевидным, что убийцы настаивают на своих убеждениях. Тогда необходимо, чтобы их потомки от них отвернулись, дали им уйти из своего сердца и отдали их на волю высшей силы.
