Михаил Першин - Тыква пророка

Диалектика смеха - диалектика перехода. Смех - способ раскрепощения, освобождения человека от пут каких-либо норм. Именно смех позволял человеку выстоять в годы репрессий. Не случайно в 1930-е годы к проблеме смеха обращается знаменитый русский мыслитель Михаил Бахтин. В те годы он подвергался преследованиям, был в ссылке. И в смехе усматривал возможность нравственного противостояния всепроникающему государству, тоталитарной власти. Посмеяться над собственным страхом - значит внутренне его победить. Смех в бахтинской интерпретации - это однозначный позитив, разрушающий действительность несвободы.

Но смех может быть и негативом человеческого существования. Противоположный полюс феноменологии смеха, корректирует бахтинские построения Сергей Аверинцев, "смех цинический, смех хамский, в акте которого смеющийся отделывается от стыда, от жалости, от совести". Смех не только путь к относительной свободе от навязанной идеологии, но и форма насилия над человеческой свободой. Угроза осмеяния - мощный рычаг воздействия на упорствующего в своих взглядах индивида.

Существенная особенность смеха - его стихийность и непредсказуемость. Над чем именно и почему именно мы смеемся - это то так, то эдак раскрывается и поворачивается в самом процессе смеха, и здесь всегда возможна игра смысловых переходов и переливов. Это чувствует каждый, кто не обделен либо вкусом к смеху и опытом смеха, либо, с другой стороны, духовной осторожностью, то есть примерно тем, что в аскетике принято называть даром различения духов. Мы по опыту знаем, сколько раз совесть ловила нас на незаметных отступничествах и мгновенных сдвигах духовной позиции, которые именно смех делал возможными.

В падшем мире смех возникает на грани осуждения; из несоответствия реальности идеалу, того, что есть, тому, что ожидаем. Или, с другой стороны, из возможности исказить идеал, сделать что-либо доброе лукавым, то есть буквально, кривым.

Не случайно более тысячи лет назад именно слово "лукавый" было выбрано при переводе молитвы "Отче наш" с греческого языка на славянские. Его корень - лук. Лук - это и оружие, и овощ. Лукой древнерусские книжники называли береговые изгибы, отсюда лукоморье - морской залив. Лука - изогнутая часть седла. Луковка - навершие храма. Что же общего у перечисленных вещей с сатаной? Ответ прост: искривленная форма. Кривизна - общий признак всего "лукового".

Именно поэтому в молитве "Отче наш" лукавым именуется диавол. По-гречески лукавый - это "дурной, испорченный, худой, подлый, злой". Один из первых ангелов, светоносец, он когда-то исказил себя, отпав от Бога, и с тех пор стремится в эту кривизну втянуть человека, а через него весь мир. Падший дух - лжец. Он искажает Божие творение, отображая его в кривом зеркале. Отсюда возможность недоброго смеха, издевательства и хулы. Предел его - смех над Богом. Ганс Христиан Андерсен так описывает в "Снежной королеве" это инфернальное измерение смеха:

"Жил-был тролль, злой-презлой - сущий дьявол! Как-то раз он был в особенно хорошем настроении, потому что смастерил зеркало, отражаясь в котором все доброе и прекрасное почти исчезало, а все плохое и безобразное, напротив, бросалось в глаза и казалось еще отвратительней. Красивейшие виды, отразившись в нем, казались вареным шпинатом, а лучшие из людей - уродами; или же чудилось, будто люди эти стоят вверх ногами, а живота у них вовсе нет! Лица в этом зеркале искажались до того, что их нельзя было узнать, а если у кого на лице была веснушка, она расплывалась во весь нос или щеку. Тролля все это очень потешало. Когда человеку приходила в голову добрая, хорошая мысль, зеркало тотчас строило рожу, а тролль не мог удержаться от хохота, так он радовался своей забавной выдумке. Ученики тролля, - а у него была своя школа, - рассказывали о зеркале как о каком-то чуде. "Только теперь, - говорили они, - можно видеть людей, да и весь мир такими, какие они есть на самом деле!"

И вот они принялись носиться по свету с этим зеркалом; и скоро не осталось ни страны, ни человека, которых оно не отразило бы в искаженном виде. Напоследок ученикам тролля захотелось добраться и до Неба, чтобы посмеяться над ангелами и Господом Богом. И чем выше они поднимались, тем больше кривлялось и корчилось зеркало, строя рожи, - трудно было в руках его удерживать. Все выше и выше, все ближе к Богу и ангелам летели ученики тролля, но вдруг зеркало так перекосилось и задрожало, что вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось вдребезги. Некоторые осколки, крошечные, как песчинки, разлетаясь по белу свету, попадали, случалось, в глаза людям, да так там и оставались. И вот человек с осколком в глазу начинал видеть все навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь ее дурные стороны, потому что в любом осколке сохранились все свойства целого зеркала. Другим людям осколки проникали прямо в сердце, - и это было хуже всего: сердце тогда превращалось в кусок льда. А злой тролль этому радовался и хохотал до рези в животе, словно от щекотки. И много осколков зеркала все еще летало по свету".

Вероятно, эти осколки оледенили и сердца тех, кто глумился на Голгофе над пригвожденным Христом. И как показывает в "Мастере и Маргарите" Михаил Булгаков, этот смех над Праведником продолжается и в наши дни. В булгаковском романе своеобразной музыкальной приметой "мертвых душ" служит фокстрот "Аллилуйя". Весьма популярный в 1930-е годы, он был создан американцем Винсентом Юмансом как кощунственная пародия на богослужение. Он пронизывает все пространство романа. Он звучит в ресторане, где собирается писательский бомонд, под его музыку бесовская сила является в кабинете профессора - специалиста по раковым болезням, его наяривает оркестр на балу у сатаны. И оказывается, что вся эта театральная, писательская и журналистская толпа новых "партейных" русских, променявших свой талант на возможность быть при власти и пьянствующих ныне в ресторане "У Грибоеда", едина с толпой у "Лысой горы", с толпой, орущей: "распни Его".

Отсюда понятен аскетический запрет на хохот, в котором утрачивается память о Боге. Иногда стремление избежать даже повода к соблазну приводит к полному личному отказу от смеха. В монашеском сборнике рубежа VI-VII веков "Луг духовный" зафиксировано предание о святом Иоанне Златоусте: "после крещения он никогда не произносил клятвы и не побуждал никого к клятве, никогда не сказал лжи, избегал шуток и не позволял другим шутить (в своем присутствии)".

Наконец, бывает смех от самодовольства, от сытости, смех, ослепляющий и отгораживающий от Бога. "Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете", - предостерегает от подобного смеха Господь (Лк. 6, 25). В то же время смех не порицается как таковой. Более того, именно в смех претворится праведная скорбь (ибо возможна неправедная - "о житейских предметах"): "Блаженны плачущие ныне; ибо воссмеетесь" (Лк. 6, 21).

Примечательно, что эти слова мы встречаем только у евангелиста Луки. В близком по смыслу месте Евангелия от Матфея (Мф. 5, 1-7) тема смеха отсутствует. И более она не окажется в центре внимания на всем протяжении Нового Завета.

В Евангелии от Луки как обетование смеха в будущем, так и осуждение его ныне обусловлены внутренним состоянием человека. Почему он смеется? Из-за чего плачет? Как отмечал апостол Павел, "печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть" (2 Кор. 7,10). Но если не всякая нынешняя скорбь спасительна, быть может, и не всякое веселье предосудительно, пусть даже оно совершается ныне?

Во всяком случае в той же проповеди Спасителя, приведенной евангелистом Лукой, говорится о том, как реагировать верующим, когда их бесчестят за Сына Человеческого: "возрадуйтесь в тот час и возвеселитесь". Синодальный перевод "облагораживает" греческий первоисточник: повеление "возвеселитесь" буквально переводится как "запрыгайте". Церковнославянский перевод в данном случае ближе к оригиналу по смыслу: "возрадуйтеся в той день и взыграйте".

Так всегда ли осторожность в чем-либо предполагает полный отказ? Все же смех - дар. Как и все качества человеческой природы, он дан от Бога. Более того, представляется, что в некоторых случаях мы можем говорить о том, что к нему прибегают авторы и Ветхого Завета.

Коль скоро антропоморфизмы приложимы к Богу, то не только гнев, но и иные человеческие чувства могут передавать отношение Творца к созданному Им миру. И уже в Ветхом Завете это участие Бога в судьбах мира могло быть выражено по-разному. Горький сарказм обличений пророка Исайи сменяет мягкий юмор Книги пророка Ионы.

Трудно удержаться от улыбки, слушая в канун Пасхи чтение о том, как Бог вразумлял пророка Иону (четвертая паремия вечерни Великой Субботы).