Такой же неудачей, как и эта попытка, заканчивалась всякая другая попытка возрождения старых коммунистических тенденций в церкви, носила ли она мирный или насильственный характер. Все эти попытки терпели неудачу в силу тех же самых причин, которые превратили первоначальный коммунизм в его противоположность и которые продолжали оказывать свое влияние точно так же, как продолжала существовать потребность в таких попытках. Если разраставшаяся нужда усиливала эту потребность, то не следует забывать, что одновременно с этим увеличивались средства церкви, дававшие ей возможность, при помощи своих благотворительных учреждений, охранять все большую часть пролетариата от самых крайних последствий нужды, но также и держать его в зависимости от клира, развращать его и убивать в нем всякий энтузиазм и всякие духовные порывы.
Когда церковь стала государственной, когда она превратилась в такое орудие деспотизма и эксплуатации, которому не было еще подобного в истории ни по силе, ни по размерам, тогда, казалось, в ней навсегда был положен конец всяким коммунистическим тенденциям. Но последние вновь ожили и получили новую силу именно вследствие огосударствления церкви.
До признания государством церкви область распространения христианских общин ограничивалась главным образом большими городами. Только в них могло удержаться христианство в периоды гонений. В деревне, где легко контролировать поведение каждого обывателя, тайные организации могут существовать только тогда, когда участниками их является все население, как, например, в тайных ирландских союзах последних столетий, направленных против английского господства. Социальное движение меньшинства, носившее оппозиционный характер, всегда должно было бороться в деревнях с величайшими трудностями. Это относится и к христианству первых трех столетий нашей эры.
Но эти трудности исчезли, как только христианство перестало быть оппозиционным движением и добилось государственного признания. Начиная с этих пор организация христианских общин в деревнях не встречала уже никаких препятствий. В течение трех столетий христианство, наравне с иудейством, оставалось исключительно городской религией, религией горожан. Теперь оно начинает становиться религией крестьян.[58]
Вместе с христианством проникли также в деревню его коммунистические тенденции. Но тут они, как мы уже видели это при рассмотрении ессейства, встретили более благоприятную почву для своего развития, чем в городах того времени. Ессейство пробудилось к новой жизни, как только явилась возможность существования открытой коммунистической организации в деревне, — доказательство, что оно соответствовало сильной потребности. Как раз в то время, когда церковь получила государственное признание, в начале четвертого столетия, основываются первые монастыри в Египте, за которыми скоро следуют другие в самых различных частях империи.
Этой форме коммунизма церковная и государственная власть не ставят никаких препятствий, они даже поощряют ее: так, в первой половине прошлого столетия правительственные власти в Англии и Франции смотрят довольно одобрительно на коммунистические эксперименты в Америке. Для них было только выгодно, когда беспокойные коммунистические агитаторы крупных городов удалялись из мира в дикие местности, чтобы мирно заниматься там своим безобидным делом.
Но в отличие от коммунистических экспериментов оуэнистов, фурьеристов и кабетистов в Америке такие же эксперименты египетского крестьянина Антония и его учеников увенчались блестящим успехом, точно так же как процветали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях крестьянские коммунистические колонии в Соединенных Штатах. Это явление охотно объясняется тем, что крестьяне были проникнуты религиозным энтузиазмом, которого не было у последователей новых утопистов. Без религии, мол, нет коммунизма. Но тот же самый религиозный энтузиазм, который воодушевлял монахов, жил и в христианах крупных городов первых столетий нашей эры, и все же их коммунистические эксперименты не отличались ни радикализмом, ни продолжительностью.
Причина успеха в одном случае и неудачи в другом лежит не в религии, а в материальных условиях.
В отличие от коммунистических опытов раннего христианства в крупных городах, монастыри и коммунистические колонии восемнадцатого и девятнадцатого столетий в пустынях Америки имели то преимущество, что сельское хозяйство требует соединения производства с семьей, а сельское хозяйство в крупном масштабе, в соединении с индустриальным производством, сделалось уже возможным и достигло даже высокой степени развития в «ойкосном хозяйстве» крупных землевладельцев. Это крупное производство в форме «ойкоса» было, однако, основано на рабстве. В нем оно встречало границу своей производительности, но вместе с его исчезновением само исчезало. Вместе с прекращением притока рабов должно было также прекратиться крупное производство крупных землевладельцев. Монастыри возобновили эту форму производства и подняли ее даже на более высокую ступень развития, потому что рабский труд они заменили трудом свободных товарищей. При всеобщем упадке общества монастыри в конце концов остались в гибнувшей империи единственными убежищами, в которых сохранились последние остатки античной техники. Монахи не только спасли их в бурную эпоху переселения народов, но в некоторых отношениях усовершенствовали еще больше.
Кооперативная форма производства в монастырях была прекрасно приспособлена к условиям сельского производства умирающего античного мира и зарождавшегося средневековья. Этим объясняется ее успех. Наоборот, в городах условия производства противодействовали развитию промышленной кооперации, коммунизм мог существовать исключительно как коммунизм потребления, а между тем именно способ производства, а не способ распределения или потребления, определяет в последнем счете характер общественных отношений. Только в деревне, в монастырях, нашла себе прочную основу в общности производства та общность потребления, к которому первоначально стремилось христианство. На этой основе процветали в течение столетий кооперации ессеев, которые захирели не в силу внутренних причин, а вследствие насильственного уничтожения иудейского государства. На ней же воздвигалось могучее здание христианского монашества, сохранившееся до наших дней.
Но почему же терпели неудачу колонии, организованные новым утопическим коммунизмом? Они воздвигались на такой же основе, как и монастырские, но способ производства с тех пор изменился коренным образом. Вместо рассеянных индивидуальных предприятий античного мира, развивавших индивидуализм в области труда, мешавших городскому рабочему усвоить кооперативную форму производства, укреплявших в нем анархические стремления, мы встречаем теперь в городах исполинские фабрики, в которых каждый отдельный рабочий составляет бесконечно малое колесо, действующее только в тесной связи с бесчисленными другими колесами одного и того же механизма. Анархические стремления изолированного рабочего все более вытесняются привычкой к кооперации, дисциплиной в труде, подчинением отдельного рабочего потребностям и нуждам всей совокупности рабочих.
Но только в области производства.
Совершенно иное видим мы теперь в области потребления.
Условия жизни массы населения были прежде так просты и однообразны, что они вызывали также однообразие потребления и потребностей, которое ничуть не делало невыносимой постоянную общность потребления.
Современный, капиталистический способ производства, перетасовывая все классы и нации, собирая продукты всего мира в главных центрах торговли, создает непрерывно новые методы удовлетворения потребностей, вызывает к жизни даже совершенно новые потребности и вносит этим путем и в массу населения такое разнообразие склонностей и потребностей, такой «индивидуализм», который встречался только среди богатых и знатных классов. Следовательно, он создает также разнообразие потребления в самом широком смысле этого слова, разнообразие наслаждения. Конечно, наиболее грубые, материальные средства потребления — пища, напитки, одежда — в капиталистическом обществе, в силу массового производства их, становятся все более однообразными. Но капитализм отличается именно тем, что он не ограничивает даже потребление масс только этими средствами, что он вызывает и в рабочих массах все большую потребность в орудиях культуры, научных, художественных, спортивных средствах, — потребность, которая все больше дифференцируется и у каждого индивидуума при нимает самые различные формы. Таким путем индивидуализм наслаждения, который прежде являлся привилегией имущих и образованных, распространяется теперь также среди трудящихся классов, прежде всего среди горожан, а от них переходит уже постепенно к остальному населению. Поскольку современный рабочий подчиняется дисциплине, которую он признает необходимой при всякой совместной деятельности, постольку же он восстает против всякой опеки в области потребления, наслаждения. Здесь он все больше становится индивидуалистом или, если угодно, анархистом.
