74.2. Что касается исторических корней в I в., ранняя кафоличность появилась поздно. Как мы уже видели (§ 67.3), христианство возникло как "восторженное" апокалиптическое течение. Ранняя кафоличность имеет все признаки последовавшей затем реакции на разочарование и излишки подобной восторженности. Ранняя кафоличность — типичное, происшедшее во втором поколении застывание и стандартизация форм и моделей, которые в обстановке восторженности первого поколения были гораздо более стихийны и многообразны. Так, например, институционализация Пастырских посланий представляет собой постпавловскую реакцию на неспособность обеспечить длительную структуру внутри- и межцерковных отношений в рамках представления самого Павла о харизматической общине.
Это суждение необходимо смягчить в одном отношении. Очевидно, что развившаяся при Иакове (то есть еще в первом поколении) организация Иерусалимской церкви во многих отношениях лучше способствовала ранней кафоличности, чем "модель" Павла, поскольку синагогальное устройство и иудеохристианское уважение к преданию обеспечивали более легкий переход к ранней кафоличности. Именно объединение иерусалимской модели с постпавловскими формами дает некоторые из самых ярких свидетельств ранней кафоличности в Деян и Пастырских посланиях (Деян 14:23, 20:17,28 — см. выше, § 72.2. В, 1 Тим 3:1–7,5:17,19, Тит 1:5,7–9). Поэтому, учитывая также упомянутые выше (§ 70) тезисы Гарнака и Хайтмюллера, можно отметить, что ранняя кафоличностъ более укоренена в консерватизме иудеохристианства, чем в синкретизме эллинистического христианства[688].
74.3. Ранняя кафоличностъ не была единственным направлением или формой христианства, которые возникли в I в. Она стала преобладать в позднейшие десятилетия, но на рубеже I‑II вв. еще не была доминирующей. Если исходить только из Нового Завета то, ни из чего нельзя предположить, что она должна стать нормативным выражением христианства. К сожалению, другие основные альтернативы в конце I в. были не столь хорошо организованы, чтобы составить долговечную модель церкви. Апокалиптическое христианство, почти по определению, не способно пережить более одного поколения. Неоправдание надежды на парусию, если и не уничтожит породившую ее веру, в большинстве случаев приведет к некоему подобию ранней кафоличности. Ожидание близкого Конца не может быть традицией, передаваемой от поколения к поколению. Оно может лишь каждый раз рождаться заново в последующем поколении как нечто совершенно новое[689]. Что касается иудейского и эллинистического христианства, то ранняя кафоличность может быть понята именно как компромисс между ними, вклинивший наиболее долговечные их элементы и поставивший христиан II‑III вв. перед выбором между обширным срединным пространством, занимаемым ранней кафоличностью, и радикальными альтернативами эбионитства и христианского гностицизма. До известной степени преуспевала Иоаннова альтернатива ранней кафоличности. Но она либо (на Западе) была ограничена мистической традицией внутри христианства, либо оттеснялась на периферию христианства, спорадически возникая в виде сект и движений, протестующих против авторитаризма "великой Церкви". Попытка Деян обеспечить длительное равновесие между раннекафоличным видением Una Sancta и восторженностью начала христианства не удалась. Последующие толкователи, ищущие подходящую модель, обычно не замечали попытки Луки. Их увлекали либо его ранняя кафоличность (католические экзегеты), либо его восторженность (пятидесятнические экзегеты). Ранняя кафоличность в течение II‑III вв. все больше и больше становилась основным направлением в христианстве. Она сделалась ведущей линией ортодоксии. Цена, которую заплатили за свое включение в канон авторы, подобные Павлу, — подгонка под эту норму (см. выше, § 63.4).
74.4. Отсюда возникает любопытный вопрос: с точки зрения христианских истоков могла ли ранняя кафоличность иметь еретические формы выражения? Внутри иудеохристианства, эллинистического христианства, апокалиптического христианства были тенденции, которые при неосмотрительности приводили к ереси (эбионитства, гностицизма, монтанизма). То есть широко признавалось, что каждое направление содержало элементы, которые, доведенные до крайности, могли сделать все направление неприемлемо однобоким. Не лучше было бы, если бы аналогичные тенденции (более широко) усматривались в ранней кафоличности? Не может ли быть, что те, кто в конце концов наиболее оправдывали название "ортодоксов", не придавали значения тому, что однобокой может стать и кафоличность? В частности, недооценивали неотъемлемость от живого христианства живой эсхатологической надежды[690], важность сохранения эсхатологического напряжения. Не видели, что церковная жизнь и структура могут быть чрезмерно структурированы, проявление Духа ограничено должностью и обрядом, а вера сведена к формулировкам, задушена в застывших формах, не просто кристаллизованных, но окаменевших. Лука и Иоанн предупреждали об этом — на них не обратили внимания. В результате единственные успешные протесты (по крайней мере в западном христианстве) можно найти в монашестве, в развитии орденов и в Реформации. Возможно, трагедия ранней кафоличности заключалась в неспособности осознать, что самая большая ересь — настаивать, что есть только одно церковное послушание, только одна ортодоксия.
XV. Авторитет Нового Завета
75.1. Задача, которую мы поставили перед собой в начале этой книги, заключалась в том, чтобы исследовать единство и многообразие христианства I в. и его литературного воплощения — Нового Завета. Я полагаю, справедливо было бы сказать, что мы обнаружили некое достаточно явное и последовательное объединяющее начало, которое одновременно и выделяет христианство как нечто особенное, и является объединяющим центром для различных его проявлений. Таким объединяющим элементом послужило единство исторического Иисуса и прославленного Христа, то есть убеждение в том, что, с одной стороны, вдохновенный бродячий проповедник из Назарета, Который исполнил Свое служение, умер и воскрес ради того, чтобы наконец объединить человека и Бога, а с другой — та Божественная сила, которая позволяет христианам молиться и с помощью которой они встретились с Богом и были приняты Им, — это одно и то же лицо — Иисус, человек, Христос, Сын Божий, Господь, животворящий Дух. И если мы обратимся к возвещению первых церквей, к их вероисповедным формулам, к тому, как они понимали предание и как использовали Ветхий Завет, к их пониманию служения, к их практике богослужения, к развитию таинств, к их духовному опыту, то придем примерно к такому же выводу: их объединяющим центром был Иисус — прославленный человек. Даже когда мы пристальнее рассматриваем самый важный вопрос — вопрос о том, как соотносится проповедь Иисуса с проповедями первых христиан, — то получаем тот же ответ: неразрывность Иисуса–человека и прославленного Иисуса не является богословским построением post eventum, но коренится в собственных представлениях Иисуса о Его взаимоотношениях с Богом, учениками и Царством. Таким образом, вряд ли можно сомневаться в существовании главной объединяющей нити, пронизывающей раннее христианство и Новый Завет, и в том, что этой объединяющей нитью был Сам Иисус.
Что же касается других объединяющих элементов, то на разных стадиях нашего исследования мы остановились на некоторых деталях, которые могли бы (или должны были) быть общими для всех или для большинства христианских общин I в. В частности, различные керигмы призывали к одной и той же вере и давали одни и те же обещания (прощение, спасение, Дух) (см. выше, § 7.1); христианство I в. было однородно–монотеистическим (см. выше, § 12.4); традиции керигмы и Иисуса были общим достоянием (см. выше, § 19.1); еврейские писания были общей основой для всех верующих I в. (см. выше, § 20); ощущение того, что христианство является продолжением и эсхатологическим завершением Израиля, народом Божьим, широко отражено в Новом Завете (см. выше, § 32.3, прим. 26); все христиане практиковали крещение во имя Иисуса и участвовали в общих трапезах, откуда, собственно, и родилась Тайная вечеря как таковая (см. выше, § 42.2); опыт в Духе служил sine qua поп принадлежности к Христу (§ 48.1); любовь к ближнему воспринималась (от Иисуса и вплоть до Первого послания Иоанна) как пробный камень поведения, угодного Богу (§§, 58.4,65.4); все христиане I в. ожидали второго пришествия, хотя степень интенсивности этого ожидания варьировалась (§ 69.1). Было бы вполне возможно выделить одну или несколько деталей из этого комплекса, с тем чтобы сконцентрироваться на них как на центральном объединяющем элементе христианства I в. Например, это могла бы быть история спасения[691], вера или ее понимание (см. выше, § 1), любовь к ближнему[692]. Но фактически объединяющий элемент, присутствующий во всех проявлениях христианства, снова и снова сводится к Христу. Именно Иисус был тем, что реально отличало христианство от его соперников в I в., Иисус–человек и Иисус прославленный, Христос распятый и воскресший, Он был в центре, Он же полагал и пределы христианству. Вера, к которой призывала керигма, была верой в Христа, ее обещание поддерживалось обещанием благодати через Христа. От иудейского монотеизма христианство отличало убеждение в том, что единый Бог должен осознаваться именно как Отец нашего Господа Иисуса Христа. Традиции керигмы и Иисуса объединяются именно потому, что они сфокусированы на Христе, на значении Его смерти и воскресения, на словах, произнесенных земным Иисусом и продолжающих выражать мысль прославленного Господа. Более того, ни одно из проповеднических направлений не обеспечило единой почвы, на которой все готовы были бы сойтись, и ни одна из конфессий не стала тем знаменем, которым все размахивали бы с одинаковым рвением. Даже традиция Иисуса по–разному интерпретировалась христианами I в. Христианский Ветхий Завет является в конце концов чем‑то отличным от еврейской Библии просто потому, что христиане, используя Ветхий Завет, интерпретировали еврейскую Библию в свете откровения Христа; и здесь опять применение одних и тех же герменевтических принципов приводит к различной интерпретации отдельных отрывков. Христианское понимание истории спасения отличается от еврейского убеждением в том, что кульминационным пунктом Божьего промысла об Израиле был Иисус и что этот промысел в настоящем и будущем вращается вокруг Иисуса — событие Христа в середине времен и парусил Христа в конце времен. Так же и язычники могли быть включены в народ Божий только в том случае, если они рассматривались как наследники Божьего обещания, выраженного во Христе и через Христа. Кроме того, в конечном счете все эти убеждения вылились в самые разные концепции, миссионерские практики, типы служения и исповедания. Что касается таинств, то они стали объединяющей силой именно потому, что были сфокусированы на единстве и цельности Господа, с Которым мы встречаемся теперь, с Иисусом из Назарета, распятым и воскресшим. Далее, вопрос о том, каким образом таинства фокусировались на этом и делали возможной такую встречу, остается дискуссионным. В частности, преломление хлеба и выпивание вина были общими для всех, но форма, которую впоследствии приняли эти еда и питье, складывалась как раз в этот период (как и сопутствующие этому слова). Таким образом, снова реальным объединяющим фактором были не формы или формулы, но признание того, что в подобных словах и действиях выражается и укрепляется общая вера в Иисуса–человека и Иисуса прославленного. Опыт в Духе был лишь объединяющей силой, и Дух этот осознавался именно как Дух Иисуса; кроме того, отношение к религиозному опыту и "восторженности" быстро становилось весьма разнообразным. И христианская любовь к ближнему, ее мотивация и осуществление, характерна именно убеждением в том, что эта любовь нигде не была столь отчетливо выражена или воплощена, как в Иисусе, в том, что эта любовь возможна в настоящем именно благодаря Духу того же Иисуса. Единство новозаветных писаний, таким образом, заключается не просто в вере, но в вере именно в такого Христа, это не просто восприятие веры, но такое восприятие, которое измеряет себя распятием и воскресением Христа, которое понимает и принимает опыт благодати именно через Христа, как "благодать Господа нашего Иисуса Христа".
