67. По прошествии этих трёх дней пришёл нотариус и отвёл их в тюрьму. Но поместили их не внизу, с преступниками, а в помещении наверху, где была страшная грязь, поскольку дом это был старым и нежилым. Их обоих посадили на одну и ту же цепь, приковав каждого за ногу. Цепь крепилась к столбу, стоявшему посреди дома, а длиной она была в десять или тринадцать пядей. Поэтому всякий раз, когда один хотел что-нибудь сделать, нужно было, чтобы к нему присоединился другой. Всю эту ночь они бодрствовали. На другой день, когда в городе узнали об их аресте, им в тюрьму передали то, на чём можно было спать, а также всё необходимое — в изобилии. Всё время приходило множество народу, Чтобы навестить их, и паломник продолжал упражняться в беседах о Боге, и т. д.
Бакалавр Фриас [155] пришёл допросить каждого из них по отдельности, и паломник отдал ему все свои бумаги, на которых были Упражнения, чтобы их рассмотрели. Когда их спросили, есть ли у них товарищи, они ответили «да» и <указали>, где они находятся. Тут же по распоряжению бакалавра туда пошли <люди> и привели в тюрьму Kácepeca и Артёагу, но оставили <в покое> Хуанико, ставшего впоследствии монахом [156]. Однако поместили их не наверну, имеете с двоими <их товарищами>, а внизу, где были обычные заключённые.
И на сей раз <паломник> не захотел взять ни адвоката, ни Поверенного.
68. Через несколько дней его вызвали к четверым судьям: трое были докторами — Санктисидоро, Паравиньяс и Фриас [157], — а четвёртый — бакалавр Фриас. Все они уже видели Упражнения. Тут ими стали задавать ему множество вопросов: не только об Упражнениях, но и по теологии — verbi gratia [158], о Троице и о Таинстве, как он понимает эти пункты. Сначала он произнёс что-то вроде предисловия, но, когда судьи приказали, он говорил так, что придраться им было не к чему.
Бакалавр Фриас, который в этих вопросах оказался дотошнее всех остальных, спросил его также об одном казусе из канонического права. На всё это <паломник> должен был отвечать, а он всегда прежде всего говорил, что не знает, что говорят об этих предметах доктоpа. Затем ему велели, чтобы он разъяснил первую заповедь так, как он её обычно разъясняет. Он начал разъяснения и так задержался <на этом>, столько сказал о первой заповеди, что у них уже не было охоты расспрашивать его дальше. Перед этим, когда говорили об Упражнениях, они очень настойчиво выспрашивали об одном — единственном пункте, который стоит там в самом начале: когда мысль является простительным грехом, а когда — смертным [159]. А дело было в том, что он, будучи необразован, брался определять это. Он отвечал: «Верно это или нет — там видно будет (allá lo determinará); если же не верно — осудите это». В конце концов они, так ничего и не осудив, удалились.
69. В числе многих людей, приходивших поговорить с ним в тюрьме, пришёл однажды дон Франсиско де Мендоса, который теперь, говорят, кардинал в Бургосе [160], а с ним пришёл и бакалавр Фриас. Он по-дружески спросил <паломника>, как тот чувствует себя в тюрьме и удручает ли его то, что он находится в заключении, и тот ответил: «Я отвечу то, что ответил сегодня одной сеньоре, которая говорила слова сочувствия, видя меня в заключении. Я сказал ей: “Тем самым Вы показываете, что не хотите попасть за решётку ради любви к Богу. Неужели тюрьма кажется Вам такой уж бедой? А я говорю Вам, что не сыщутся в Саламанке такие кандалы и такие цепи, которых я не желал бы ради любви к Богу”».
В это время случилось так, что все заключённые бежали из этой тюрьмы, а двое товарищей <паломника>, бывшие с ними, не убежали. Когда утром их обнаружили при открытых дверях, их одних, и больше никого — это дало всем хороший урок и вызвало много разговоров в городе, так что им тут же отвели под тюрьму целый особняк, стоявший поблизости.
70. Через двадцать два дня, проведённых ими в заключении, им зачитали судебное решение [161], которое было таким: не обнаружено никакой ошибки ни в их жизни, ни в их учении; они могут
Не сыщутся в Саламанке такие кандалы и такие цепи которых я не желал бы ради любви к Богу (§ 69).
делать то же, что делали раньше, преподавать учение и беседовать о Божественном, но с тем условием, чтобы никогда не определять: вот это смертный грех, а это простительный — пока не пройдут четыре года, за которые они лучше выучатся.
Когда зачитали это решение, судьи выказали самое дружеское расположение, словно хотели, чтобы <это решение> было одобрено. Паломник сказал, что он сделает всё, что предписывает это решение, но не одобрит его, поскольку, не осудив его ровно ни в чём ему заткнули рот, лишив его возможности помогать ближним тем чем может. И, как ни настаивал доктор Фриас, выказавший живое участие, паломник сказал лишь одно: поскольку он находится пол юрисдикцией Саламанки, он сделает то, что ему велят.
Затем их освободили из тюрьмы, и он, препоручив себя Богу, стал думать о том, что ему делать. Он видел немалые трудности и том, чтобы оставаться в Саламанке, поскольку этим запретом вы носить определение о смертном и простительном грехе перед ним казалось, закрыли ворота, <благодаря которым он мог> приносить пользу душам.
71. Поэтому он решил пойти учиться в Париж.
Когда в Барселоне паломник советовался о том, учиться ли ему, и сколько учиться, его занимало лишь одно: что делать по завершении учёбы — вступить в какой-нибудь монашеский орден или пойти по свету просто так. И, когда ему на ум приходили мысли вступить в орден, тут же им овладевало желание вступить в какой нибудь испорченный и мало реформированный, поскольку вступить в орден ему нужно было для того, чтобы побольше в нём претерпеть [162]; при этом он думал, что Бог, пожалуй, им поможет
И Бог внушал ему великую уверенность в том, что он достойно вынесет все оскорбления и обиды, которые ему причинят.
Далее, во время тюремного заключения в Саламанке у него не истощались те же самые желания приносить пользу душам, а для кого выучиться первым и присоединить к себе тех, у кого было тоже намерение, сохранив и тех, кто был с ним прежде. Решив пойти в Париж, он договорился с ними, чтобы они дожидались его там (т. е. в Саламанке), а он пойдёт и посмотрит, удастся ли ему изыскать возможность сделать так, чтобы и они тоже могли учиться.
72. Многие высокопоставленные особы крайне настойчиво уговаривали его не уходить, но так и не смогли добиться своего.
Итак, через пятнадцать-двадцать дней после выхода из тюрьмы он отправился в путь один, везя с собой несколько книг на ослике [163]. Когда он прибыл в Барселону, все, кто знал его, стали отговаривать его от путешествия во Францию из-за шедших тогда ожесточённых войн. Ему рассказывали о весьма необыкновенных фактах: говорили даже, что испанцев насаживают на вёртел. Но он та к и не испытал никакого страха.
Глава VIII Учёба в Париже
73-75. В Париже <паломник> повторяет курс обучения гуманитарным наукам. — 76. Он отправляется во Фландрию и в Англию, чтобы собирать подаяние. — 77–78. О судьбе некоторых духовных учеников Игнатия. — 79. Он отправляется в Руан, чтобы помочь одному испанцу. — 80. Чем закончили некоторые первые товарищи Игнатия. — 81. На него доносят Инквизиции. — 82–84. Он посвящает себя изучению высших наук. Приобретает себе товарищей. Его здоровье ухудшается. Ему советуют отправиться к себе на родину, чтобы поправиться. — Монмартрский обет. — 86. Незадолго до своего отъезда <паломник> по собственному побуждению является к инквизитору и по его просьбе отдаёт ему копию книги Упражнений.
73. И вот он отправился в Париж один, пешком, и прибыл в Париж в феврале месяце — или может быть, чуть раньше или позже. <Судя> по тому, что он мне рассказывает [164], это было в 1528 или 1527 г [165]. Он разместился в одном доме вместе с несколькими испанцами и ходил изучать гуманитарные науки в Монтегю [166]. А причиной тому было следующее: поскольку его заставляли продвигаться в своём обучении с такой поспешностью, ему весьма недоставало основательности; и учился он вместе с детьми, следуя парижским порядкам и методам.
Едва он прибыл в Париж, как один купец дал ему двадцать эскудо по <кредитной> расписке (cédula) из Барселоны, а он отдал их на хранение одному из испанцев, живших на том постоялом дворе. Но тот в короткое время растратил их, и ему не из чего было их выплатить. Поэтому по прошествии Великого Поста [167] у паломника уже не осталось ничего из этих денег: и потому, что он кое-что потратил, и по вышеуказанной причине, так что он вынужден был просить милостыню и даже покинуть тот дом, в котором жил.
74. Его приняли в «госпиталь» святого Иакова, что за «Невинными» [168]. Учиться ему было очень неудобно, поскольку этот «госпиталь» находился довольно далеко от Коллегии Монтегю. Поэтому, чтобы застать дверь <ещё> открытой, нужно было приходить в сумерки, а выходить ни свет ни заря, из-за чего он не мог с должным усердием посещать лекции. Другим препятствием был сбор милостыни, чтобы прокормиться.
