Однако для церкви V в. Августин был фигурой гораздо более крупной, чем автор пусть и знаменитой «Исповеди». Он был прежде всего великий богослов и обличитель лжеучений и схизм. Предметом его первого полемического опыта стали манихеи и донатисты. В юности Августин увлекался учением Мани, ибо манихейский дуализм позволял объяснить происхождение и почти безграничную власть зла. Спустя некоторое время он отверг манихейство, но проблема не перестала его тревожить. Василий Великий, а вслед за ним и другие христианские богословы, решали эту проблему путем отрицания онтологического бытия зла. Василий определял зло как "отсутствие добра. Таким образом, зло не имеет собственной субстанции; зло есть искажение души" ("Шестоднев", II, 5). Точно так же зло было "отсутствием добра" (steresis, privatio boni) для Тита из Босры (ум. 370) и Иоанна Златоуста (344–407).
Однако для церкви V в. Августин был фигурой гораздо более крупной, чем автор пусть и знаменитой «Исповеди». Он был прежде всего великий богослов и обличитель лжеучений и схизм. Предметом его первого полемического опыта стали манихеи и донатисты. В юности Августин увлекался учением Мани, ибо манихейский дуализм позволял объяснить происхождение и почти безграничную власть зла. Спустя некоторое время он отверг манихейство, но проблема не перестала его тревожить. Василий Великий, а вслед за ним и другие христианские богословы, решали эту проблему путем отрицания онтолог
Августин выдвигает те же самые аргументы в пяти трактатах против манихеев, написанных между 388 и 389 гг. Всякое творение Божие реально; оно есть часть бытия, и, следовательно, оно есть добро. Зло не есть субстанция, так как в нем нет ни малейшей доли добра. Это — отчаянная попытка спасти единство, всемогущество и благость Божию, отмежевывая Бога от существующего в мире зла (в восточноевропейских и центрально-азиатских космогонических легендах прослеживается похожая попытка разобщить понятия Бога и проявления зла; ср. § 251).[116] И в наши дни доктрина о privatio boni не дает покоя христианским богословам; но рядовые верующие никогда ее не понимали и не разделяли. Антиманихейская полемика Августина[117] способствовала закреплению концепции о тотальной греховности человека; некоторые черты манихейского пессимизма и материализма встречаются и в учении Августина о благодати (ср. § 256).
Вслед за гонениями Диоклетиана наступил период мира, а в 311–312 гг. произошел раскол, во главе которого встал Донат, епископ Нумидийский. Донатисты исключали из своих общин тех членов духовенства, которые так или иначе соблазнились во время гонений. Они считали, что, совершая таинства, согрешившие священники порочат благодать. Святость Церкви, — отвечает им Августин, — зависит не от чистоты священства и верных, а от силы благодати, передаваемой в таинствах; как, впрочем, и спасительное действие таинств не зависит от веры того, кто его принимает. Чтобы погасить раскол, Августин в течение многих лет пытался примирить донатистов с Великой церковью, но его старания не увенчались успехом.
Самая жестокая полемика, повлекшая за собой значительные последствия, разгорелась вокруг Пелагия и его учеников. Пелагий, немолодой британский монах, пришел в Рим в 400 году. Досадуя на поведение и падение нравов римских христиан, Пелагий решил реформировать римскую церковь. Благодаря своей аскетической строгости и эрудиции он довольно скоро приобрел большой авторитет. В 410 г. Пелагий с несколькими учениками удалился в Северную Африку, но ему так и не удалось встретиться с Августином. Тогда он отправился в восточные провинции. Здесь его ждал не меньший, чем в Риме, успех. Умер Пелагий предположительно между 418 и 420 гг.
Пелагий питал безграничную веру в возможности человеческого разума и, главное, воли. Упражняясь в добродетели и аскезе, учил он, каждый христианин способен достичь совершенства и, следовательно, святости. Человек один несет ответственность за свои грехи, поскольку наделен способностью творить добро и воздерживаться от зла; иными словами, человек пользуется свободой, "свободной волей". Вот причина, по которой Пелагий не разделял идею о том, что первородный грех безоговорочно распространяется на всех потомков Адама. "Если грех врожденный, то он непроизволен; если же грех произвольный, то он не врожденный". Цель крещения младенцев — не в том, чтобы смыть первородный грех, а в том, чтобы освятить новорожденного Христом. Согласно Пелагию, благодать состоит в откровениях Бога, передаваемых через Закон, и, в особенности, через Иисуса Христа. Учение Христа рассматривается как образец для подражания. В целом, следуя пелагианскому богословию, человек выступает своего рода творцом собственного спасения.[118]
История пелагианства была короткой, но весьма бурной. Синоды и Соборы то осуждали Пелагия, то признавали его невиновным. Окончательно пелагианство было осуждено в 579 г. на Соборе в Оранже. Основанием для приговора послужили аргументы, высказанные Августином в 413–430 гг. Как и в полемике с донатистами, Августин осуждал, прежде всего, аскетический ригоризм и нравственный идеализм, предлагаемые Пелагием.[119] Победа Августина была, в первую очередь, победой обычной общины мирян над идеалом суровости и реформы.[120] Исключительная важность, которую Августин придавал благодати, а тем самым и всемогуществу Бога, шла от библейской традиции и не ставила преград мирскому благочестию. Что же касается учения о предопределении, то им интересовалось, главным образом, духовенство.
Уже Ориген утверждал, что промысел Божий (т. е. предведение) не определяет поступки человека, что человек абсолютно свободен и отвечает за содеянное (ср. § 254). В богословии предопределения догмат о предведении Божием, не препятствующем свободе человека, оканчивается теологуменом о первородном грехе. Амвросий считал безгрешность Христа следствием Его непорочного зачатия, поскольку первородный грех передается ребенку, происходящему от зачатия обычного. Для Киприана (200–258) крещение детей было необходимо прежде всего потому, что оно стирает последствия первородного греха.
Августин перенимает, продолжает и углубляет выводы своих предшественников. Он особо подчеркивает тот факт, что благодать есть свобода Бога действовать без какого-либо внешнего ограничения. А поскольку Бог — верховный владыка (ибо все сотворено Им из ничего), то и благодать также обладает свойством верховенства. Эта концепция Божественного верховенства, всемогущества и благодати находит наиболее полное выражение в доктрине о предопределении. Августин охарактеризовал предопределение так: "Бог устраивает будущие дела; это устроение непреложно и неизменно" ("Perseverantia", 17:41).[121] Но предопределение, уточняет Августин, не имеет ничего общего с фатализмом язычников: Бог наказывает, чтобы явить свой гнев и силу. Всемирная история представляет собой арену, на которой совершаются Его деяния. Одни люди удостаиваются вечной жизни, другие — вечного проклятия, и среди последних — младенцы, умершие некрещеными. Это разделение — на небеса или в преисподнюю — вещь непостижимая, признает Августин. Поскольку первородный грех передается половым путем,[122] он является общим для всех и неизбежным, как и сама жизнь. В конечном счете, церковь состоит из ограниченного числа святых, предназначенных ко спасению еще прежде сотворения мира.
В полемическом запале Августин сформулировал некоторые положения, которые, хотя и не были целиком приняты католической церковью, породили бесконечные богословские споры. Его суровое богословие сравнивали с языческим фатализмом. Более того, августинианское предопределение компрометировало христианский универсализм, согласно которому Бог желает спасения всем людям. Августину вменяли в вину не само его учение о благодати, а стремление втиснуть благодать в рамки его собственной теории о предопределении. Совершенно справедливо было отмечено, что в учении о предведении Божием нет чересчур резких формулировок, в отличие от августинианской теории о предопределении.[123]
Приведем также выводы одного видного современного католического богослова: "Августин защищал от манихейства свободу и ответственность человека. Манихеев он обвинял за то, что они перекладывали ответственность за зло на мифические «природу» или некий "принцип"". Тут Августин поступает позитивно и как христианин. Но безупречна ли теория, которую он предлагает взамен? Не подпадает ли под такую же критику картина первородного греха, оставленная Августином для потомков? За то зло, которое человек творит сегодня […] гласит августинианская теория, он же и несет ответственность. Но, может быть, скорее, дурная, извращенная «природа» перешла к человеку из-за греха, совершенного прародителями? […] Через первого человека, — говорит нам св. Августин, — люди вобрали в свою плоть навык грешить. Это ли не материалистическое осмысление наследственности греха — физическая, а потому даже детерминистская концепция? Не биология давит на человека, и печать греха не стоит на новорожденном — ни на теле его, ни в его душе. Греховное наследие ребенок воспримет через образование […] через ментальные клише и моральные установки.
