Инициатором законодательной работы фарисеев был Симон бен-Шетах, живший при царице Александре (См. выше, гл. XX). В 40-50 годах до н. э. его дело продолжили два выдающихся раввина — Шемайя и Абталион.
О том, как высоко ставили они правовые нормы, свидетельствует рассказ Иосифа Флавия. В 49 году Ирод, тогда еще молодой правитель Галилеи, казнил некоего Езекию и его товарищей, которые якобы занимались «разбоем» на границе Сирии. Историки полагают, что на самом деле Езекия был борцом против римского господства, а Ирод расправился с ним в угоду имперскому наместнику Сексту Цезарю. Это вполне вероятно, особенно если принять во внимание, что сын Езекии Иуда стал зелотским вождем [26].
Шемайя и Абталион потребовали привлечь Ирода к ответственности, поскольку Закон воспрещает казнить кого бы то ни было без суда. Правитель согласился предстать перед Синедрионом, но, чтобы выразить ему свое презрение, пришел одетый в пурпур и окруженный своими гвардейцами. Его самоуверенность смутила трибунал, который знал о связях Ирода в Риме. Однако Шемайя заявил, что попустительство будет «насилием над правосудием», и Ирод понял, что его ждет суровый приговор. Тогда, по совету Мариамны, он бежал к римлянам. Через двенадцать лет, будучи царем, Ирод отомстил своим судьям, отправив их на плаху. Шемайю же он пощадил за то, что в 37 году тот рекомендовал жителям Иерусалима прекратить сопротивление и впустить узурпатора.
Этот совет авторитетного книжника не был случайным. К тому времени фарисеи стали все больше сторониться злободневной политики, видя свою главную цель в религиозном просвещении.
Архиереи пытались ослабить влияние Шемайи и Абталиона, напоминая при любом удобном случае, что оба они не кровные израильтяне, а потомки ассирийцев. Но усилия эти были напрасны, в чем мог убедиться сам первосвященник Гиркан II. Когда он вышел однажды к толпе в праздник Йом-Киппура, люди бросились приветствовать не его, потомка Маккавеев, а Шемайю и Абталиона.
Новые иерархи, назначавшиеся Иродом, снискали еще меньше симпатий. Их алчность и жестокость вызывали у всех негодование. В Талмуде сохранилась народная песенка, передающая отношение к ставленникам тирана:
Горе мне от рода Боэта, горе от их копий!
Горе мне от рода Кантара, горе от их перьев!
Горе мне от рода Анны, горе от их шипенья!
Горе мне от рода Измаила бен-Фаби, горе от их кулаков!
Сами они первосвященники, их сыновья — казначеи,
Их зятья — смотрители Храма, а их слуги бьют народ палками [27]
В сравнении с этими сановниками демократичные фарисеи явно выигрывали. По их мнению, «человек, живущий трудами рук своих, заслуживает большего уважения, чем тот, кто кичится своей набожностью». «Праздность, — говорили они, — развращает человека». Сам Шемайя выразил свою жизненную установку в афоризме: «Люби труд и ненавидь барство» [28]. Из фарисейской школы вынес уважение к труду и апостол Павел.
Хотя Закон обычно преподавался бесплатно, Шемайя брал деньги за обучение молодежи, чтобы подчеркнуть, что занят нужной работой, которая должна кормить человека. К тому же он был беден и не имел других источников.
Однажды в субботу, в холодный зимний день, ученики, сидевшие в школе Шемайи, заметили, как что-то заслонило свет в окне. Выйдя, они обнаружили окоченевшего, занесенного снегом мужчину. Все сразу узнали Гиллеля, батрака из Вавилонии. Не заработав на урок, он решил слушать беседу у окна. Его ввели в дом, обогрели и привели в чувство. Шемайе пришлось по душе такое рвение. «Ради этого человека, — сказал он, — стоило нарушить субботний покой» [29].
Прошло немного времени, и Гиллель принял от старого рабби руководство школой. Предание рассказывает об этом следующее. В 30 году до н. э. Пасха совпала с субботой, и между уставщиками возник спор: можно ли приготовлять праздничного агнца в этот день. Обратились к Гиллелю, и он рассудил так: поскольку жертвы, приносимые в Храме, в субботу не отменяются, то тем более не следует отменять пасхальный обряд. Всех поразила простота аргумента, и Гиллель прослыл человеком, способным предлагать мудрые решения. Когда умер Шемайя, его выбрали главой академии и наси, председателем раввинского Совета [30].
Гиллеля считают самым знаменитым учителем Израиля той эпохи. Изречений его сохранилось мало, но не им он обязан своей славой. Она питалась тем глубоким впечатлением, которое производила личность ученого на современников.
Родился Гиллель около 75 года и происходил от потомков Давида. Его отечеством была Вавилония. Некоторые историки, находя у Гиллеля элементы греческой образованности, думают, что он мог быть выходцем из Александрии. Но и в эллинизированной Месопотамии Гиллель имел возможность познакомиться с логикой Аристотеля, которой пользовался в своих толкованиях.
В Иерусалим будущего раввина привело желание учиться (ок. 40 г.). Обладая независимым характером, он не желал прибегать к помощи богатой родни. «Если не я за себя, то кто за меня? — говорил Гиллель, но при этом добавлял: — Если я только для себя, то чего я стою?» [31] Гиллель начал посещать иерусалимскую школу Шемайи и одновременно работать поденщиком и сторожем.
Став главой академии, он занялся вопросами экзегезы и сформулировал основные миддот — правила для изъяснения Закона. Как, например, быть, если в Писании встречаются два противоположных утверждения? Эта проблема, которую в средние века наиболее остро поставил Пьер Абеляр, была решена Гиллелем при помощи следующего силлогизма. Поскольку Тора содержит истину, а в то же время в ней попадаются два противоречивых высказывания, значит, истинны они оба. Толкователь же должен в самом Писании отыскать текст, который снял бы противоречие.
Говорили, что Гиллель был сведущ в самых разных отраслях знаний, что он «умел рассуждать о горах и долинах, о деревьях и травах, о диких и домашних животных», что ему были «одинаково доступны и светские и богословские науки» [32]. Но главной наукой Гиллель, как и его предшественники хакамы, считал умение жить по заповедям Торы.
Замечательно, что основу благочестия Гиллель видел не в обрядах, а в нравственности. Иноверцу, который соглашался принять иудаизм, если рабби сможет изложить ему Закон в двух словах, он дал классический ответ: «Не делай ближнему того, что неприятно тебе, — вот суть всей Торы, все же прочее лишь комментарий» [33]. Эти слова, усиленные призывом к действенной любви, были повторены Иисусом Христом. Именно такое понимание Закона — как этического в своей основе — было усвоено христианством; и отсюда становится ясной мысль св. Иринея Лионского, утверждавшего, что «правила совершенной жизни одни и те же в обоих Заветах» [34].
Не следует, впрочем, думать, что Гиллель был реформатором, пренебрегавшим традицией. Он не имел намерения ломать обычаи и защищал авторитет Предания. Когда один язычник, пожелавший стать прозелитом, усомнился в значении устной Торы, Гиллель убедил его наглядным примером. Он начал учить новичка еврейскому языку, каждый день по-разному называя одни и те же буквы. «Как же я могу научиться?» — удивился тот. «А как ты хочешь познать Писание без устной традиции?» — ответил Гиллель.
Его щепетильность в отношении к традиции может показаться слабостью, вроде той, которую проявляли многие языческие философы, имея дело с народным культом. Но здесь было нечто иное — вера в нужность суммы установлений, идущих от древности. Сам Христос в беседах с книжниками показал пример бережного отношения к Преданию. Так, говоря о законности субботнего исцеления, Он ссылался на практику совершать обрезание, невзирая на день покоя [35]. Тем более должен был избегать крайнего реформизма Гиллель, глава раввинского Совета. Однако его осторожность подчас действительно превращалась в робость, и здесь Гиллель намного уступает пророкам. Пытаясь смягчить тяжеловесный ритуал, он шел на невероятные ухищрения, которые не могут не вызвать улыбки. Например, чтобы обойти запрет выносить что-либо из дома в субботу, Гиллель предлагал заранее относить в крайний дом улицы часть пищи и тем самым как бы сделать всю улицу «домом» [36].
Но повторяем — не эти манипуляции создали имя Гиллелю. В памяти Израиля он остался человеком необычайного обаяния, благородства и кротости. Он считал, что выдержка и доброта — главные достоинства служителя мудрости. «Люби мир и водворяй его повсюду, — говорил он, — люби созданных Богом людей и приближай их к Закону Божию. Не суди ближнего, пока сам не побывал на его месте; там, где нет людей, — будь сам человеком» [37].
