Следовательно, можно ожидать, что в беспощадном зверином мире культурной эволюции выживут следующие типы мемов: утверждения, (а) в которых есть нечто странное, удивительное, парадоксальное, (б) объясняющие источники удач и неудач, (в) в которых есть то, что вызывает у людей ощущение способности повлиять на эти источники, (г) природа которых такова, что их трудно подвергнуть конкретной проверке. В этом свете рождение религии уже не кажется мистикой.
Но неужели у нашей тяги к странностям нет пределов? Одно дело — верить, что человек может выжить, скатившись на землю вместе с оползнем из обломков разрушенного небоскреба. И совсем другое — заодно с инуитами (глава 1) верить, что внезапное отсутствие дичи — дело рук капризного божества, живущего на дне моря. Другими словами, «человек, кусающий собаку», при всей своей маловероятности выглядит правдоподобнее, чем «Бог, кусающий человека».
Но в действительности идея личного бога или духа, который по своей прихоти отбирает у людей еду или мстительно мечет молнии, пользуется поддержкой эволюционирующего человеческого мозга. Людям, выросшим в современных научных обществах, кажется вполне естественным задумываться над некоторыми свойствами мира, например погодой, в поисках механистического объяснения, сформулированного абстрактным языком законов природы. Но эволюционная психология полагает, что гораздо более естественный способ объяснить что-либо, — приписать его человекоподобной действующей силе. Такими мы «сконструированы» естественным отбором, чтобы иметь возможность давать объяснения. Способность нашего мозга задумываться о причинно-следственной связи — спрашивать, почему произошло что-либо, и выдвигать теории, помогающие нам предсказать, что произойдет в будущем, — развилась в конкретном контексте: в окружении других обладателей мозга. Когда наши давние предки впервые задались вопросом «почему?», они спрашивали не о том, как ведет себя вода, не о погоде и не о болезни: они спрашивали о поведении себе подобных.
Это утверждение отчасти спекулятивно — и да, с трудом поддается проверке. У нас нет способа понаблюдать за нашими предками до появления человека один, два или три миллиона лет назад, когда благодаря естественному отбору способность ясно представлять себе причинно-следственные связи только развивалась. Тем не менее есть способы пролить свет на этот процесс.
Прежде всего, мы можем понаблюдать за своими ближайшими родственниками, шимпанзе. Мы произошли не от них, но у шимпанзе и людей в не слишком отдаленном прошлом (4-7-миллионнолетней давности) имелся общий предок. Скорее всего, шимпанзе похожи на этого общего предка гораздо больше, чем люди. Шимпанзе — вовсе не образцы наших предков, живших около 5 миллионов лет назад, но достаточно близки к ним, чтобы кое-что прояснить.
Как доказал приматолог Франс де Валь, в сообществе шимпанзе прослеживаются довольно четкие параллели с человеческим обществом. Одна из них упомянута в названии его книги «Политика у шимпанзе». Группы шимпанзе образуют коалиции, альянсы, самый могущественный из которых получает приоритетный доступ к ресурсам (а именно — к ресурсу, который имеет значение в дарвиновском смысле: к половым партнерам). Естественный отбор наделил шимпанзе эмоциональными и когнитивными инструментами для участия в политических играх. Один из этих инструментов — предвидение будущих поступков конкретного шимпанзе на основании его поведения в прошлом. Де Валь пишет о вожаке, альфа-самце Йероне, который столкнулся с растущей враждебностью бывшего союзника Люта: «Он заранее чувствовал, что отношение Люта меняется, и знал, что его положение под угрозой»[1098].
Можно поспорить о том, действительно ли Йерон осмысливал происходящее так же четко, как предполагает де Валь. Но даже если шимпанзе еще не доросли до однозначных выводов, то уже близки к ним. Если представить себе, как усложняется их политика (становясь похожей, допустим, на человеческую), как они приобретают сообразительность (почти как люди), мы вообразим организм, который эволюционирует, начиная осознанно обдумывать причинно-следственные связи. А источником связей, о которых будут думать организмы, являются другие организмы, потому что место действия причинно-следственной связи — социальная арена. Когда в этой сфере происходит что-то плохое (например, вызов, брошенный альфа-позиции Йерона) или что-то хорошее (союзник, приходящий Йерону на помощь), плохое и хорошее случаются ввиду действий другого организма.
Разумеется, и хорошее, и плохое в мире шимпанзе может быть разным: засуха, обильный урожай бананов и т. п. Однако нет причин думать, что шимпанзе хоть сколько-нибудь осознанно ломают голову над этими событиями — пытаются предвидеть засухи так, как предвидят поступки своих ближних. Как и нет причин полагать, что наши предки, которые еще не были людьми, действовали иначе. Вероятнее всего предположить, что когда естественный отбор создал ментальный аппарат для предсказательного обдумывания причинно-следственной связи, эту связь вызывали ближние, наши предки, которые еще не были людьми. (А он меня не ударит? А она от меня не уйдет?) Более того, когда наши предки впервые начали обсуждать причинно-следственную связь, то, скорее всего, их собеседниками были те же ближние. (Почему ты меня ударил? Ты знаешь, почему она от меня ушла?)
Я говорю не просто о привычке. Речь не о том, что нашим предкам случалось задаваться вопросами «почему?», размышляя о человеческих существах. Я предполагаю, что человеческий разум устроен, чтобы делать это, был «сконструирован» для такой цели в результате естественного отбора.
Поэтому неудивительно, что люди, в которых начало пробуждаться любопытство, занялись разговорами о том, почему случается плохое и хорошее, исходящее откуда-то за пределами социальной вселенной, и в конце концов пришли к ответам, логичным в этой социальной вселенной. И ответить на вопрос «почему», например «почему гроза разразилась как раз, когда на свет появлялся этот ребенок?», указав на что-нибудь другое, нежели человекоподобное существо, было бы по меньшей мере странно.
Более ста лет назад Эдуард Тайлор писал, что «духи — это просто олицетворенные причины»[1099], однако он скорее всего не мог предвидеть, насколько глубоко простирается естественное олицетворение. В сущности, рассуждать об «олицетворении» или «персонификации» причин, — в каком-то смысле все перепутать. Лучше сказать, что современная научная идея «причины» — это деперсонификация человеческого существа или божества.
Даже в современной науке процесс деперсонификации бывает неполным. Некоторые философы считают, что делить мир на «причины» и «следствия» — значит, навязывать ошибочную двоичную схему реальности, которая на самом деле цельная и неразрывная. Возможно, наш «современный» способ думать о причинно-следственной связи еще сохраняет следы нашего примитивного мозга, все еще ошибочно отражает социальную арену причинно-следственной связи, на которой легко различимыми действующими силами выступают «причины».
Предположение, согласно которому боги и духи поначалу были сверхъестественной версией людей, вызывает очевидное возражение: разве в сообществах охотников-собирателей некоторые сверхъестественные существа не представляли в виде животных, а не людей? И разве некоторые из этих сверхъестественных существ, особенно те, которых антропологи называют духами, не являются слишком неопределенной формой жизни, так что их нельзя назвать ни людьми, ни животными? С какой же стати мы, вспомнив о Тайлоре, говорим об олицетворенных причинах, если термин самого Тайлора, «одушевленные причины», выглядит более уместным?
Прежде всего, каким бы непохожим на человека ни казался «дух», люди, которых антропологи просили нарисовать духов, изображали более или менее гуманоидные существа с двумя руками, двумя ногами и головой[1100]. Великий бог Древнего Китая звался Тянь, или «небо», что совсем не напоминает человека, однако на письме этого бога обозначали символом, поразительно похожим на фигурку с конечностями-палочками: две руки, две ноги и голова[1101].
Даже когда сверхъестественное существо с виду похоже на животное, как делающие снег птицы кламатов (глава 1), оно ведет себя не так, как животное[1102]. У него могут быть крылья, шерсть или чешуя, ему может недоставать разных особенностей, присущих обычному человеку, но обязательно будет то, что объясняет, почему люди поступают так или иначе. Как отмечал антрополог Паскаль Бойер, «единственное, что люди всегда проецировали на сверхъестественные существа, — разум»[1103].
