Следуя Библии, философ, казалось, был готов признать тварь возлюбленным детищем Создателя. «Праведный человек, — пишет он, — познающий природу бытия, делает удивительное открытие, что весь окружающий мир, все вещи есть благодать Божия» [48]. Но тут же, противореча самому себе, Филон оказывается во власти платоновского дуализма.
Для него, как и для греков, нет космического зла, порожденного волей, восстающей против Создателя. Несовершенство мира вытекает из мертвенности Хаоса, из самой природы «не-сущего». Материя как таковая есть отрицательный полюс, а гармония достигается освобождением от нее.
По мнению Филона, это очевидно из непосредственного опыта человека. «Когда разум возносится и растворяется в божественных тайнах, он осуждает тело как зло и враждебность» [49]. «Кожаные одеяния» первых людей, о которых сказано в Книге Бытия, — не что иное, как тленная плоть. Чем больше в человеке «плотского», унаследованного от материи, тем слабее его связь с Небом. «Удаляйся, — восклицает Филон, — прочь от земной вещественности, что тебя окружает, беги из грязной тюрьмы своего тела изо всех сил и беги от соблазнов похоти, тюремщиков этой темницы! В борьбе с ними не пренебрегай никакими средствами!» [50]. Избавляясь от наваждения вещественности, дух поднимается в светлую область надмирного, обретает свободу и богопознание.
В преображение материи Филон не верил; его идеалом стала развоплощенность.
Мистическая созерцательность была тем, чего подчас недоставало ветхозаветному благочестию. Проповедуя ее, Филон сблизил иудейство с Индией и Грецией. Но, как всякий первооткрыватель, он был настолько увлечен новой духовной перспективой, что невольно впал в резкое противопоставление духа и плоти, в котором уже предчувствовались гностицизм и манихейство, проклявшие материю.
Эта внутренняя позиция проистекала из чувства бессилия; избавиться от собственной дисгармонии человек, согласно Филону, мог только ценой отсечения всего плотского.
Взгляд философа на материю окрасил и его этику, и его теодицею. Люди страдают только по причине своей порабощенности материей. Она — наш враг, ее воздействие — яд, разлагающий душу. Но Провидение открывает нам путь к блаженству, достичь которого мы можем, лишь порвав телесные оковы. Такова третья дорога к Небу, ведущая через аскезу.
«Бог, — учит Филон, — сотворил человека свободным, чтобы он употребил дарованные ему силы, добровольно и свободно выбирая достойную цель, различая между добром и злом, возвышенным и низким, называя своими именами справедливое и несправедливое, добродетель и порок, выбирая хорошее и избегая дурного» [51]. Тот, кто выберет правый путь, победит страсти и болезни, даже смерть перестанет страшить его.
«Для праведника великая благодать совершенно не бояться смерти; это я говорю без колебаний, ибо даже смерть не в силах пошатнуть живущую в нем праведность, ибо Провидение его не оставляет. В глазах безбожников смерть, даже на поле боя, доказывает отсутствие Провидения, но тот, кто чтит добродетель в соответствии с праведностью и принимает свет истины, не требует от Провидения права не умирать вместе с безбожниками и не придает этому никакого значения. Более того, он всегда готов к смерти с мужеством, недоступным пороку, всегда сохраняя невозмутимость души. Желая получить эту великую благодать, он познает бессмертный совет: стать достойным Провидения посредством своей безмятежности» [52].
Исповедуя эту героическую мораль, Филон целиком примыкает к стоикам, однако он не может пренебречь и нравственным кодексом Торы. В его намерения входило объединить и то и другое, невзирая на яростные выпады против иудейского Закона со стороны антисемитов Александрии. Их партия, во главе которой стоял публицист Апион, начала в те годы активное наступление. В своих памфлетах Апион называл обычаи иудеев изуверством, а их Писание — рассадником зла. Отказ евреев почитать богов Египта и Греции он изображал как государственную измену. Агитация Апиона и его сторонников не раз приводила к кровавым стычкам в Александрии [53].
Филон не вступал в прямую полемику с Апионом, как позднее это делал Иосиф Флавий, но, работая над комментариями к Закону, он постоянно имел в виду критиков, враждебных иудаизму. Таким образом, его труд преследовал две цели: синтез Торы и философии, а также апологию отеческой веры.
Каждый обряд, каждое предписание, каждая деталь Храма, по объяснению Филона, имеют внутренний смысл, который можно понять, только прибегая к аллегориям. Священные хлебы, например, означают воздержание, части жертвенного животного — добродетели. Пасха знаменует освобождение от страстей, день Кущей — благодарность Богу. Даже число заповедей Декалога Филон связывает с пифагорейским почитанием цифры десять.
Закон повелевает приносить жертвы, чтобы воспитывать в людах благоговение. «Бог, — говорит Филон, — не радуется жертвам, даже если Ему приносят гекатомбы, ибо все вещи принадлежат Ему… но Он радуется, когда посредством жертвоприношений люди выражают волю любить Его» [54]. Поэтому «истинным алтарем Божиим является благодарная душа, исполненная добродетелей» [55]. Обряды могут объединять и людей просвещенных, и тех, кто следует им по традиции. Но конечная их цель одна: укрепить в народе любовь к Богу и человеку.
Всего уверенней чувствовал себя философ, когда говорил о нравственной стороне заповедей. Язычники делают субботу мишенью для своих насмешек, но разве не является благословенным этот дар — день отдыха, когда все, даже рабы, получают освобождение от труда? «Разве не достойны, — спрашивает Филон, — высшего уважения Законы, которые учат богатых уделять из своего имущества бедным и утешают бедняков тем, что настанет для них время, когда им не придется просить милостыню у дверей богачей, а получат назад отнятую у них собственность?» [56]
Раввины верили, что, если Тора будет неукоснительно соблюдаться, это ускорит наступление эры Мессии. Филон нигде не упоминает о Помазаннике, хотя и пишет о некоем «человеке, вожде и воине, приход которого предсказан древними» [57]. Мессианские воззрения философа ограничивались надеждой на победу добродетели, после чего Бог дарует Своему народу мир и благоденствие, собрав его на земле предков [58]. Это самое большее, что мог сказать Филон о Царстве Мессии. Мыслитель, считавший материю злом, не мог принять веру в грядущее воскресение и преображение мира.
Реальным Филон считал только Царство Божие, которое «внутри нас». Скованный дух «блуждает по бездорожью», но в конце концов, ведомый благодатью, приходит к заветной цели. Растворение в Боге, экстатический полет души, охваченной «трезвым опьянением», есть тот предел, который Филон решается назвать обожением человека [59]. Достичь его нельзя без осознания собственных грехов. Это тяжкий подвиг, ибо кающийся неизбежно «приходит от себя в полное отчаяние». Но вслед за тем в результате борьбы с грехом дух освобождается от страстей и иллюзий.
Аскетическое учение Филона местами перекликается и с доктриной йоги. В частности, философ настаивает на том, что созерцанию должна предшествовать деятельная жизнь в духе добродетели. Истинный мудрец вначале не должен гнушаться житейскими делами.
«Гражданская служба есть предмет насмешек для многих, — говорит Филон. — Вероятно, никогда не понимали, какая это полезная деятельность. Начни тогда с какого-либо занятия и практикуйся в делах частной и общественной жизни. И когда, соединив добродетели главы дома и гражданина, ты достигнешь совершенства в этих обеих сферах, начинай — как человек уже вполне готовый — свой переход к более просветленному образу жизни. Ибо деятельность идет впереди созерцательной жизни» [60].
Как и многие стоики, Филон не считал самоумерщвление лучшим средством аскезы. Она, по его словам, включает в себя «чтение, упражнения, участие в обрядах, размышления о прекрасном, воздержание и исполнение обязанностей, вменяемых человеку» [61]. Постепенно парализуя власть чувственного, человек «проходит сквозь видимую природу и устремляется за бестелесным».
Авраам узрел Бога при закате солнца. Не значит ли это, что Неисповедимый познается только тогда, когда затихает суета мира? Полная свобода, слияние с вечной красотой Сущего — вот награда путнику, преодолевшему крутой подъем…
Филон постоянно искал практического осуществления своего идеала. Но при всем пиетете к Общине Второго Храма он не мог найти в ней того, что хотел, и поэтому обратился к ессеям-терапевтам (См. выше, гл. XX). Присматриваясь к ним, он все больше утверждался в мысли, что именно эти отшельники воплотили его мечту.
