из храмов для помощи голодающим [254]. Обращает на себя внимание широкое использование метода противопоставления простых верующих и «прогрессивного» духовенства с архиереями и антисоветски настроенным духовенством, особенно патриархом Тихоном. Патриарх в прессе выставлялся как противник не только нуждающегося народа, но и верующих вообще, пришедший в Церковь для разложения ее изнутри. Газета «Горская правда», играя на религиозных чувствах верующих, писала, что Иисус Христос «не признал бы в патриархе Тихоне своего ученика» [255]. Используя чувства верующих и традиционное желание народа помогать нуждающимся, сторонник изъятий штатный священник Казанского кафедрального собора г. Ставрополя В. Иванов заявил, что «не может быть русского человека, который был бы против изъятия ценностей в помощь голодающим и все духовенство, безусловно, пойдет навстречу Советской власти в этом святом деле» [256].
По мнению кубанского историка Н.Ю. Беликовой, политика изъятия церковных ценностей, задействованных в послереволюционной модернизации России, не расколола духовенство, а выявила процесс формирования новой внутрицерковной системы на Северном Кавказе. Из контекста работы Н.Ю. Беликовой совершенно очевидно, что речь идет об обновленчестве [257].
Проанализировав методы агитации среди верующих и сочувствующих Русской Православной Церкви на Ставрополье и Тереке, можно придти к однозначному выводу об использовании всех доступных местной советской власти на тот момент возможностей для достижения лояльного отношения населения и мирного хода изъятия. Начав подобного рода агитационную кампанию, государственная власть была вынуждена встать на путь раскола духовенства на «советское» («прогрессивное», «лояльное», «обновленческое») и «реакционное» («контрреволюционное»), попытавшись добиться нейтрализации церковной оппозиции руками самих верующих.
Постепенное смягчение политики изъятий было направлено на продолжение формирования лояльной «прослойки» духовенства. Именно с этой целью антирелигиозная пропаганда стремилась рассорить белое духовенство с архиереями [258], практически однозначно рассматривавшимися как контрреволюционная прослойка духовенства (особенно это проявилось в отношении власти к епископу Антонину (Грановскому) после 1923 г.).
Исследователь Н.Ю. Беликова полагает, что массовые случаи лояльного отношения православного духовенства к действиям советской власти по изъятию ценностей из храмов и нарушение постановлений патриарха Тихона, запрещающих выдавать предметы, имеющие литургическую ценность (т. е. и нарушение канонов), а также неподчинение правящим архиереям связаны с продуманной агитационно-пропагандистской работой на местах [259].
30 апреля 1922 г. в Доме советских профсоюзов г. Владикавказа прошло заседание представителей религиозных организаций города, на котором решался вопрос об отношении верующих Северной Осетии к кампании по изъятию церковных ценностей. Публицист того времени М. Пантюхов указывал, что большинство верующих и духовенства высказалось за замену изъятий добровольными пожертвованиями, называя такую позицию контрреволюционной [260]. В ответ на призывы духовенства мирно провести сдачу ценностей, начались крики, шум, нарушение общественного порядка, в результате чего заседание было закрыто. То есть наблюдалось резкое неприятие верующими позиции большинства священнослужителей, что стало естественным итогом десакрализации духовенства в глазах мирян, претерпевшей серьезную эволюцию в течении первой четверти XX в. Самим священникам в такой ситуации было очень сложно одновременно сохранить свои авторитет в глазах верующих и положение в церковной жизни, всецело зависящее от благоволения местных властей, поэтому они были вынуждены идти на компромисс с обеими сторонами. Именно здесь рождается специфический тип обновленческого духовенства, характерного именно для Северной Осетии, занимавшего конформистскую позицию не только по отношению к советской власти, но и к сильным, наиболее авторитетным группам верующих.
Заседание 30 апреля открыло целую серию подобных конференций верующих в Северной Осетии, на которых делались попытки обойти постановление о принудительном изъятии ценностей. Предлагалось заменить изъятия специальным единовременным налогом для верующих, требовать возврата церковного имущества, а также любыми путями скрывать ценности.
Кампания по изъятию церковных ценностей, прошедшая на Ставрополье и Тереке в апреле-июне 1922 г. окончательно разделила духовенство на два противоборствующих лагеря: т. н. «советское» (лояльное, прогрессивное) духовенство и «регрессивное». Местные органы советской власти мобилизовали все средства для форсирования этого процесса.
Первые попытки выделить «советский» пласт из православного духовенства Северного Кавказа датируются началом 1922 г. В январе в г. Ставрополе прошла лекция П.А. Петрова о сменовеховской идеологии, затрагивающая «поворот Церкви в сторону сотрудничества с советской властью» [261].
С конца апреля 1922 г. началось спешное формирование обновленческих органов власти в Церкви. Оживились группы «прогрессивного духовенства» [262]. Резкое оживление обновленцев при помощи государственный органов говорит о росте заинтересованности советской власти в церковной поддержке. С 12 по 18 мая 1922 г. обновленцами было захвачено церковное руководство: после многочисленных попыток обновленцев договориться с арестованным первосвятителем, патриарх Тихон поручил лидерам «Живой Церкви» передать Синодальную Канцелярию митрополиту Агафангелу (Преображенскому), а епископу Леониду (Скобееву) – передать управление Московской епархией епископу Иннокентию [263]. Руководство «живоцерковников» по сговору с епископом Леонидом захватило Канцелярию.
Обновленцы, захватив власть в Церкви, провозгласили идею об искуплении неканоничности своих деяний заслугами в реформировании Церкви. Е.В. Иванова полагает, что таким образом советское правительство намеревалось восстановить дореволюционную синодальную систему для использования Церкви как «идеологического ведомства для влияния на верующих» [264]. С ней однозначно нельзя согласиться, потому что советская власть никогда не ставила цели создания собственной религиозной системы, тем более выходящей за рамки коммунистической идеологии. Советские религиоведы полагали, что обновленческий переворот – это естественное стремление вывести Церковь из кризиса и занять лояльную позицию по отношению к «народной» власти [265]. Разумеется, советская наука отвергала идею организации обновленческого раскола государственной властью с помощью органов ГПУ.
В мае-июне 1922 г. была развернута деятельность по вовлечению духовенства в ряды «Живой Церкви», в т. ч. с помощью обмана или ГПУ [266]. Уже в середине июня началась агитационная кампания, направленная на упрочение раскола. В пятигорской газете «Терек» были помещены публикации, констатировавшие разделение духовенства на два лагеря: «советский» и «реакционный», а также призывающие лояльное советской власти духовенство поддержать т. н. «церковную революцию» и создавать на местах ячейки «Живой церкви» [267], захватившей к тому времени центральное управление Русской Православной Церковью вопреки канонам. Предлагалось провести реформирование Церкви: устранить благолепие богослужений как имеющее якобы языческое происхождение, заменить церковнославянский литургический язык русским и другими языками крупных групп верующих, отказаться от «наслоений капиталистической эпохи» в церковной жизни.
«Горская правда» в июне 1922 г. также начала агитационную кампанию в пользу раскола Церкви. Кампания началась с выдвижения проблемы церковных реформ, аргументированной отходом Церкви от общин первых христиан и необходимостью обновления Церкви. Указывалось, что новое («советское») духовенство происходит из социальных низов, т. е. не оторвано от народных масс, и выступает за идею божественного происхождения советской власти, тогда как священнослужители, стоящие на старых позициях (поддерживающие линию патриарха Тихона), происходят из богатых слоев населения и поддерживают контрреволюционное движение [268]. То есть вновь, с помощью печати, органы советской власти, заинтересованные в церковном расколе, начали игру на социальных и религиозных чувствах верующих.
В