Так, в скитаниях, диспутах, заботах о напечатании сочинений и проходит жизнь Бруно. Ему уже сорок четыре года. Давно покинул он свою родину. Истосковался по ней: так тянет порой на юг Италии — к синему морю, лучистому небу… О, эти воспоминания детства и светлой юности — и у него она была! Так много в них поэтической прелести! Так властно влекут они туда, где были пережиты и веселые детские игры, и радостные встречи с друзьями юных дней, и первая чистая любовь! На перевале жизни это чувствуется подчас с исключительной остротой. Почувствовал это и Бруно. А тут еще подвернулся какой-то молодой и знатный венецианец, который объявил через посредника, что он горячий поклонник Бруно и предлагает ему приехать в Венецию. И Бруно, на собственную гибель, поехал…
Судьба смелого ученого не могла в ту эпоху не окончиться трагически. Его могучий ум, его глубокие мысли оказались страшными для господствующей идеологии.
Такие мысли и такие речи не прощались. Не простились они и Джордано Бруно. Вскоре по приезде в Венецию, при помощи предательства пригласившего его к себе «почитателя», Бруно был арестован. Когда об этом узнали в Риме, то стали требовать, чтобы Венеция передала узника в руки римской инквизиции. Бруно не простой еретик, говорили римские изуверы. Он вождь еретиков. Венеция сначала упиралась: не к лицу, мол, такой почтенной республике, как Венецианская, поступаться своей независимостью. Но ее уломали: в начале 1593 года Бруно перевели в Рим.
Семь долгих, мучительных лет провел он в римской тюрьме. Его многократно терзали и допросами и угрозами. Его пытали. Были минуты слабости, когда под гнетом угроз и пыток он заявлял, что готов примириться с церковью. Когда же «святейшая» потребовала, чтобы Бруно употребил весь ум, все знания и весь свой дивный талант оратора на то, чтобы публично опровергать свои идеи и восхвалять все, что бичевал он на протяжении целой жизни, беззаветная любовь к истине, гордость, кипучая энергия проявились в этом человеке во всем своем героическом величии, и Бруно, прямо смотря в глаза своим судьям, сказал: «Я не могу и не хочу отречься. Мне не от чего отрекаться».
Этот ответ решил его судьбу. «Святейшая» приговорила его к смерти… «без пролития крови». Выслушав приговор, Бруно обратился к судьям со словами: «Вы, как видно, произносите свой приговор с большим страхом, чем я выслушал его».
Дадим слово одному из историков философии: он расскажет нам о последних минутах жизни Бруно — прекрасного, благородного, пламенного.
«…Был солнечный день—17 февраля 1600 года. В окрестностях Рима все дышало пробуждающейся жизнью. А в самом Риме, над Площадью цветов витала смерть.
В центре площади возвышалась огромная куча хвороста, среди которой поднимался столб. Вокруг кучи толпились люди с выражением нетерпения и ожидания на лицах, — люди всех возрастов и характеров, слившихся, однако, на этот раз в общем чувстве злобного торжества. Наступал час мести за религию: здесь, на этом костре, должен искупить свое преступление изверг, негодяй, богохульник!.. В толпе идет быстрый обмен вопросами. Люди солидные рассуждают о способности сатаны обращать ученость и таланты во зло: „О друзья, надо остерегаться науки, остерегаться всего!“. Слушатели многозначительно кивают головой. Но вот в толпе водворяется тишина. Торжественно приближается процессия. Солдаты расчищают ей путь… „Смотрите, вот он, здесь, в середине! Как невозмутим он, как надменен и непреклонен!“ „Как хорош!“ — шепчут женщины… Его глаза обращены к народу, ясные и спокойные. Лицо кроткое, но слишком бледное. Ему подают распятие, но он отворачивает голову: он отказывается поцеловать его… „Еретик!“ Крик негодования вырвался из толпы. Бруно привязывают к столбу. Он остается спокоен. Не попросит ли он помилования? Не отречется ли он от своего учения? Настает последняя минута: ужели он останется непреклонен и умрет, когда немного лицемерия — и он спасен от стольких мук? Но он все тот же: тверд и неизменен. Костер разжигается; слышится треск ветвей; пламя поднимается кверху; жертва судорожно вздрагивает — и ничего более не видно. Клубы дыма охватили жертву, но ни одной мольбы, ни одной жалобы, ни малейшего крика не вырвалось из груди его. Еще несколько минут — и ветер развеял пепел Джордано Бруно…».
Прошли столетия… 10 июня 1889 года на той же Площади цветов, вокруг того самого места, где 17 февраля 1600 года был зажжен костер, происходило другое торжество: шесть тысяч делегатов от всех стран и народов культурного мира склонили свои знамена перед памятником великому мыслителю прошлого. Так оправдалось его пророчество: «Смерть в одном столетии делает мыслителя бессмертным для будущих веков…».
Многое можно было бы рассказать о «подвигах» инквизиции. Остановимся в качестве примера еще только на одном событии, связанном с деятельностью этого учреждения. Оно интересно в том отношении, что показывает, как вели себя в борьбе с еретиками светские учреждения, зараженные религиозным фанатизмом и вдохновляемые инквизицией. Пальма первенства принадлежит здесь парламенту города Тулузы (во Франции), который судил и осудил Лючилио Ванини (1585–1619).
Этот молодой монах, погибший в возрасте тридцати четырех лет, во многом шел по стопам своего великого предшественника. Подобно Бруно, он говорил о бесконечности и вечности вселенной, о многочисленности миров, населенных живыми существами; подобно ему, он был хорошо образован, знал и богословие и философию и пользовался этими знаниями, чтобы высмеивать и громить невежество большинства служителей церкви. Ему, конечно, было далеко до оригинального ума и огненного красноречия Бруно. Но он бесспорно отличался и острой мыслью и красноречием: иначе молодежь не слушала бы его с таким интересом и даже увлечением, как об этом свидетельствуют биографы Ванини.
Ванини нередко открыто высказывал мысли, в которых прямо выступал против бога и религии. Говоря, например, о вращении небесных светил и Земли, он утверждал, что движение их происходит самопроизвольно, без помощи какой бы то ни было разумной, верховной силы. Во время казни, когда согласно обряду надо было каяться перед народом, Ванини воскликнул: «Нет ни бога, ни черта!». Это было одно из таких дерзких по тому времени признаний, на которое мог решиться только такой бесстрашный человек, как Ванини.
Однако в своих сочинениях Ванини был чрезвычайно осторожен, порой совсем неуловим: он говорил о боге так, что не очень догадливые люди считали его человеком верующим, хотя и позволяющим себе кое-какие вольности на этот счет. Так, в одном своем сочинении он на вопрос, что такое бог, отвечает следующим образом: бог наполняет пространство, не находясь в каком-либо месте; он все проходит без движения, все двигает, не двигаясь сам; его воля составляет его могущество, а его могущество составляет волю; он находится внутри всего и вне всего, над всем и по ту сторону всего, перед всем и после всего. Что это? Серьезная беседа ученого схоласта, истекающего словами там, где не хватает мыслей, или нарочитые выкрутасы, пущенные в ход, чтоб заронить в умы читателей сомнение насчет существования бога?
Этими приемами Ванини существенно отличался от Бруно, который в своих писаниях был прямодушен до конца.
Тем не менее в решительный момент, когда пришел час расплаты за исповедуемые им взгляды, когда Ванини явился перед судилищем и на место казни, он показал себя истинным борцом за свободу мысли, подлинным героем новой эпохи, достойным соратником Джордано Бруно: он признал себя безбожником и, вопреки клевете и гнусным наветам своих противников, умер мужественно, как убежденный в своей правоте мученик.
Вдумчивый читатель, наверное, спросит: неужели духовенство той эпохи было сплошь так невежественно, так глухо к завоеваниям науки, что ничего в ней, кроме ереси, богохульства и безбожия, не видело?
Нет, конечно. Не нужно забывать, что многие образованные люди XIII–XVI веков выходили из среды духовенства, имевшего и возможность и время для изучения науки и философии. Не нужно забывать, что свет подлинного знания впервые стал исходить в ту пору из монастырей, которые являлись едва ли не единственными хранилищами старинных рукописей и книг. Вспомните Альберта Великого, Рожера Бэкона. А кто такие были Джордано Бруно, Лючилио Ванини? Монахи, братья монашеских орденов.
Однако большинство верхов духовенства и крупнейшие представители католической и протестантской церквей хорошо понимали, что достижения науки противоречат их сословным интересам, связанным с судьбами дворянства и богатеев города, что наука, выступая против религиозного мировоззрения, разоблачая его ложность, тем самым подрывает господствующее положение «отцов церкви», основу их власти и могущества. Но они чувствовали, что сила науки неодолима. Поэтому-то «отцы церкви» всячески пытались «примирить» науку со «священным писанием», «обезвредить» ее, сделать ее служанкой религии, использовать ее для доказательства желанных им взглядов. Они сравнительно снисходительно относились к научным трудам, изложенным по-латыни, т. е. на непонятном для большинства населения языке, и строго преследовали авторов, писавших и печатавших свои произведения на родном языке.
