Последнее обетование, что Иисус пребудет со своими людьми «до скончания века» (heos tes synteleias tou ainos), прямо относится к хронологической структуре «сей/грядущий век», которая, как мы видели, была характерна для основного течения фарисейского/раввинистического иудаизма, а также для первых христиан, в частности, — Павла[2061]. Суть тут в том, что «грядущий век» уже наступил с воскресением Иисуса, сам воскресший Иисус представляет собой и воплощает этот новый век, таким образом став для людей мостом между этим веком и грядущим. Его обетование «быть с вами всегда» является, таким образом, обетованием Еммануила, родственным обетованию самого ГОСПОДА пребывать хотя бы и с малой группой поклоняющихся, как если бы те находились в Храме[2062]. Это также знак, что в нем рожден эсхатон, так что людям дан безопасный переход от века сего к долгожданному веку грядущему.
6. Матфей и воскресение: заключение
Таким образом, факт воскресения Иисуса, описанный Матфеем, как он это себе представлял, во многом пересекается с различными традициями первых христиан, которые мы изучали в части III. И можно бы было удивляться, если бы все оказалось не так. Тем не менее Матфей остается самим собой. Его язык и образный строй принадлежат всему его евангелию. Нельзя сказать, что он впитал в себя богословие воскресения Павла и Откровения Иоанна. Он не выдумал повествование о воскресении «на пустом месте», — это доказано нами в 13–й главе. Он их пересказал, оформил и расставил свои акценты, так что они соответствуют богословской логике его книги; но нельзя думать, что они были целиком изобретены где–то в конце I века. Через пересказанные истории Матфей показывает нам, как Иисус исполняет обетования, данные Аврааму и Давиду, обетования возвращения из изгнания, всего того, что Моисей говорил и что он делал[2063]. И все это не есть продолжение Павла или других, но творческие достижения Матфея, долго размышлявшего над ранними историями и пересказавшего их по–своему, но так, что они по сути остались ранними историями.
Матфей написал основательное сочинение по иудейской истории и богословию. Он хотел сказать, что Бог Израилев действовал в Иисусе, и это было решительное и окончательное действие. Как я говорил в первой книге, невозможно думать об этих деяниях Бога в иудейском контексте, не соотнося их с историческими событиями[2064]. Матфей верил, в целом подобно апостолу Павлу, что Иисус действительно восстал из мертвых, оставив пустой гроб. Истории, рассказанные им в главе 28, хотя они столь же удивительны, как и у других евангелистов, не были созданы им самим или его источниками, чтобы сообщить: «это метафорический рассказ о победе креста» или «прочитайте эти рассказы, и вы почувствуете духовное присутствие Иисуса». Эти повествования, хотя и чреватые смыслом на многих уровнях, не есть идеи, написанные в форме исторических событий. Это не дым без огня. Если бы Матфей не верил в существование огня, не было бы смысла напускать дым.
В то же время Матфей, как и другие евангелисты, описывает Иисуса, который приходит и уходит, является и исчезает, который, в конце концов, вызывает сомнения у самых близких и верных учеников. Матфей не оставил описания момента расставания, но это должно было произойти; как мы отметили в главе 13, у Матфея Иисус будет «с вами всегда». Но Матфей не думал, что его читатели встретят Иисуса на горе в Галилее, как Одиннадцать. Воскресший Иисус у этого автора был достаточно «телесным»: он не только оставил гроб пустым, но и породил сложные споры между христианами и их оппонентами о том, как это могло произойти, и это можно объяснить, только предполагая, что обе стороны понимали это как спор о телесном воскресении. (Другими словами, стихи 11–15 невозможно понять, если не думать, что они отражают подлинные споры; но и сами эти споры непонятны, если в их основе не лежит представление о телесном воскресении, а не о какой–то невоплощенной «жизни после смерти», какой бы славной та ни была.) Но Иисус у Матфея достаточно иной (не хватает слов, как и у первых христиан; опять–таки мы вспоминаем о слове «трансфизический», что не объясняет тайну, но по крайней мере дает ей имя); он появляется и исчезает непредсказуемым образом, он вызывает сомнения. Но на самом деле, как и у Иоанна, сам факт сомнений становится мощным аргументом, утверждающим веру.
Тут бы надо обратиться к Иоанну, где мы находим и больше объяснений, и больше тайны. Но сначала мы рассмотрим Луку, где мы найдем самый пространный из синоптических и написанный с наибольшим искусством рассказ о воскресении.
Глава шестнадцатая. Горение сердец и преломление хлеба: Евангелие от Луки
Глава 24 Евангелия от Луки — это маленький шедевр, созданный как завершающая сцена для масштабного произведения искусства. Неважно, был ли на самом деле автор третьего евангелия живописцем, согласно причудливому свидетельству предания, — его мастерство создавать словесные картинки беспрецедентно в Новом Завете, а глава о воскресении у Луки отражает это мастерство в полной мере[2065]. Мы говорим, конечно, об одном из двух описаний воскресшего Иисуса у Луки, второе находится в Деян 1; в данной главе мы поговорим о них обоих.
В Лк 24 есть три раздела и заключение. Центральная сцена, вдохновляющая художников, почему она и запечатлена на полотнах и витражах, — это путешествие в Эммаус и трапеза по прибытии туда. Во многих местах Евангелия от Луки, как и в Деяниях Апостолов, косвенным мотивом является путешествие: так, дорога в Эммаус становится выразительным средством для передачи главной вести Луки о Пасхе и ее значении. Эта длинная центральная история (24:13–35) находится в обрамлении: ей предшествует краткое вступление (24:1–12, более–менее параллельное вступительным пасхальным сценам у Матфея и Марка), а за ней следует завершение, сцена в горнице, где собрались ученики (24:36–49). Последние четыре стиха (50–53) завершают все евангелие в целом и одновременно пересекаются со сценой, с которой начинаются Деяния Апостолов. Читатель остается на какое–то время там, откуда Деяния Апостолов начинаются, на сцене молитвы в Храме; но повествование об Иисусе кончается тем, что он стал прославленным Владыкой мира, готовым приступить ко второй фазе своей деятельности. (Деяния Апостолов начинаются словами о том, что «делал и чему учил Иисус» (1:1); тут описывается его непрекращающаяся миссия в действиях и словах.)
Как и другие евангелисты, Лука рассказывает о пасхальных событиях в своем собственном стиле. Он свободно их формирует и подчеркивает определенные аспекты, что достаточно очевидно, поскольку он повторяет их в каждом разделе этой главы. Но, как мы это видели в главе 13, он не свободен существенно менять то, что следует считать самой ранней традицией. Его истории содержат те же странные черты, что и другие канонические повествования, черты, уникальные для античной литературы, иудейской или языческой, поскольку они отражают представления первых христиан о том, что в действительности произошло на Пасху, но в то же время не содержат богословской или экзегетической разработки этих представлений, которая так рано переплелась с верой в воскресение Иисуса и его последователей.
Тут нет попытки упорядочить подробности. Лука в своем евангелии во многом следует за Марком, но тут он добровольно отклоняется от последнего: Лука не упоминает о повелении ученикам идти в Галилею или о каких–либо явлениях Воскресшего где–либо за пределами Иерусалима и его окрестностей. Лука называет имена трех женщин, пришедших первыми ко гробу: это Мария Магдалина, Иоанна и Мария, мать Иакова, — но он говорит и «о других с ними» (24:10). Вместо юноши в белой одежде, как у Марка, или сияющего ангела, как у Матфея, у Луки описаны «два мужа в одеянии блистающем» (24:4). Тут нет упоминаний о встрече женщин с воскресшим Иисусом, как у Матфея, или о встрече с ним Марии Магдалины, как у Иоанна. Лука, в согласии с Марком, пишет о том, что женщины принесли ароматы, дабы завершить помазание тела, чего не упоминает Матфей и что у Иоанна делают Иосиф с Никодимом. Женщины исполняют поручение сказать ученикам, но «показались им слова эти бредом, и они не верили женщинам» (24:11). Как у Иоанна, Петр бежит ко гробу и видит погребальные пелены. Стих об этом (24:12) отсутствует в некоторых рукописях, но есть причина считать его подлинным — это ссылка на данное событие задним числом в стихе 24, где Клеопа говорит, что на могилу пришли «некоторые из тех, что с нами»[2066]. Будь стих 12 позднейшей вставкой ради объяснения этого упоминания, можно было бы ожидать там перечисления большего количества персонажей, а не одного только Петра. И что, быть может, резче всего бросается в глаза из особенностей данной главы, вся последовательность явлений Воскресшего, достигающая кульминации в вознесении, совершается как будто в течение одного дня. При структурной простоте данной главы там остается так же много нерешенных проблем, как персонажей на картине Брейгеля.
